Поскольку даже самым религиозным и здравомыслящим женщинам приятно узнать, что они произвели впечатление, особенно то, которое не имеет отношения к их внутренним достоинствам, Роуз была довольна. Она улыбнулась. Улыбаясь, она становилась еще привлекательнее. На щеки вернулись краски, а в глаза – блеск. Она что-то там говорила, и то, что она говорила, удивляло ее саму. Если бы Фредерик сейчас ее слышал, подумала она, наверное, он понял бы, что она все-таки не безнадежно скучна, потому что вот он, рядом с ней, привлекательный молодой человек, определенно неглупый – он казался умным, и она надеялась, что он умен, тогда его комплименты стали бы еще более весомыми, – и он совершенно очевидно рад провести этот день просто в разговорах с нею.

А мистеру Бриггсу на самом деле все было интересно. Он хотел знать все о том, чем она занималась с момента приезда. Он расспрашивал, видела ли она то или это в доме, что ей больше всего понравилось, какую комнату она заняла, удобно ли ей, довольна ли она Франческой, хорошо ли о ней заботится Доменико, и пользуется ли она желтой гостиной, той самой, где больше всего солнца и окна выходят на Геную?

Роуз устыдилась того, что так мало интересовалась домом, сколь немногое из того, что он считал любопытным или красивым, она успела заметить. Поглощенная мыслями о Фредерике, она, как оказалось, жила в Сан-Сальваторе словно слепая – прошла уже половина срока, а что хорошего она видела? С таким же успехом она могла сидеть и тосковать в Хампстед-Хите. Нет, не могла, потому что даже в тоске она осознавала, что оказалась в самом сердце прекрасного, и эта красота, стремление поделиться ею как раз и побудили ее выбраться из мрачной тоски.

Мистер Бриггс был таким радостно-оживленным, что у нее не получалось вернуться к мыслям о Фредерике, и она в ответ на его расспросы похвалила и слуг, и желтую гостиную, не упомянув, что побывала в ней лишь раз и была оттуда беспардонно изгнана, также она сообщила, что видела мало что из предметов искусства и диковинок, и что если бы кто-то заранее рассказал ей о них, она бы лучше их разглядела, и что все время, с самого приезда, она провела на воздухе, потому что вокруг все было таким прекрасным и так отличалось от всего, что она видела ранее.

Бриггс шел рядом с ней по своей дороге, которая, на счастье, оказалась и ее дорогой, и ощущал всю невинную благодать семейной жизни. Родители его умерли, братьев и сестер у него не было, но по характеру он был человеком теплым и домашним. Будь у него сестра, он бы ее обожал, он избаловал бы матушку, и пребывал как раз в том возрасте, когда подумывают о женитьбе; до сих пор он был вполне счастлив со своими многочисленными возлюбленными, каждая из которых, расставшись с ним, вопреки обычной практике оставалась его преданным другом; он обожал детей и думал, что, наверное, пора уже ими обзаводиться, если он не хочет быть совсем старым, когда его старшему сыну исполнится двадцать. В последнее время даже Сан-Сальваторе казался ему несколько сиротливым. Проходя по замку, он слышал эхо своих шагов. Он чувствовал себя здесь одиноким, таким одиноким, что в этом году решил пропустить здешнюю весну и сдать замок в аренду. Он хотел, чтобы в замке у него была жена. Ему нужен был этот последний штрих тепла и красоты, потому что, когда бы он ни думал о жене, ему на ум приходили только слова «тепло» и «красота» – несомненно, его жена будет женщиной доброй и красивой. Он сам удивлялся тому, как нежно уже любил эту несуществующую жену.

Его дружба с этой дамой с прекрасным именем развивалась так быстро, что, идя по дороге к маяку, он представлял, как расскажет ей все о себе, о своем прошлом и о надеждах на будущее, и мысль о так стремительно развивавшемся доверии заставила его рассмеяться.