– И государственные границы, – напомнил Петер.

– Нет, – сказал Юнгман. – Это другое. Государственные границы для Машины – это как бы клеточные мембраны, они создают необходимую для развития разность потенциалов… впрочем, когда эта разность превосходит критическую, границы не выдерживают…

– Тогда война?

– Не обязательно. Аншлюсс, колонизация, свободная торговля…

– А война?

– Война, мне кажется, это когда у Машины возникает что-то вроде раковой опухоли и она ее удаляет…

– Интересно, – сказал Петер. – А когда мы станем ей не нужны, нас… того?

– Ну что вы, – сказал инженер, – как это – не нужны? Люди всегда будут нужны Машине, они – источник ее развития, ее изменений. Изменения всегда должны приходить извне, развития изнутри быть не может. Другое дело, что Машина вольна изменять нас самих по собственному своему усмотрению. Но что в этом страшного? Мы с вами – вид, выведенный ею искусственно. Ну и что? Вы чувствуете свою неполноценность?

– Да как сказать… До сих пор не чувствовал.

– Инженер! – вдруг заговорил Армант, голос его был напряженный и звенящий. – Получается, что вы отождествляете свою Машину с богом?

– Ну что вы, – сказал Юнгман, – какой бог? Организм, только и всего. Большой и сложный организм. Подумаешь, человеков выводит! Мы вот выводим новые породы собак – что мы, боги после этого? И вообще… бог… Бог не должен совершать таких ошибок. А то – уроды разные… тупиковые ветви эволюции… пирамиды там… и прочее. Хотя, может быть, создание бога – это и есть цель эволюции Машины? Бог из Машины… Только тогда, наверное, и человеку надо будет перестать быть лишь смазкой в ее шестеренках и возвыситься до нее. Всемогущество как цель… а если оно будет достигнуто и станет средством – тогда что? Новый виток? Ладно, пойду я…

Он поставил табурет на место и вышел. Утром его видели: совершенно спокойный, он обошел все участки, отдал несколько дельных распоряжений, потом вышел на мост, прошел по нему до самого конца – четыреста тридцать метров на тот момент, – долго стоял там, а потом прыгнул вниз. Армант, дежуривший в это утро с камерой возле моста, проследил объективом его падение до самого конца.

– Какая мелкая, себялюбивая сволочь! – негодовал господин Мархель, расхаживая по штабу; Петера он зачем-то притащил с собой. – Он что, не понимал, к чему это приведет? Как мы теперь будем снимать сцены с ним? А? Что молчишь? – обернулся он к генералу Айзенкопфу, который тоже расхаживал по штабу, но с меньшей скоростью и большей амплитудой, вместе они смотрелись как маятник стенных часов и маятник Фуко. – Может, переснять все это? А где исполнителя взять?

– Любого из моих – дарю, – сказал генерал.

– Типаж не тот, – сказал господин Мархель с досадой. – Не тот, не тот, не убеждай меня! – Он выставил перед собой ладонь. – Хоть он и сволочью оказался, а вспомни – какое лицо, а? Какие жесты!

– А может, так и сделать – мол, сволочью оказался? – раздумчиво сказал генерал.

– Да что ты говоришь? – возмутился господин Мархель. – Как это может быть, чтобы человек, который замыслил великое дело, и вдруг – сволочь? Нет, Йо, ты не понимаешь… – Он забегал еще быстрее.