И всё же, несмотря на всю инопланетность Мирайдзин, в ней проглядывало что-то до боли родное. Голубая радужка этих уникальных, единственных в мире глаз, например, была совсем такой же, как у Ирены, – и это уже само по себе оказалось для Марко огромным потрясением. Крепкое, спортивное тело развивалось год от года так же гармонично, как когда-то у Адели. Ямочки на щеках, когда малышка смеялась, явно достались от Джакомо – и, в отличие от него, с возрастом не собирались исчезать. Но больше всего во внеземном теле Мирайдзин Марко Карреру трогала крошечная родинка на перепонке между мизинцем и безымянным пальцем правой руки, совсем такая же, как у Адели и у него самого. Невидимая для остального мира, эта точка словно бы служила фирменным знаком фабрики «Каррера»: сколько раз он вкладывал свою руку в ладошку Адель, чтобы та сравнила их родинки – причём не только в детстве, но и позже, ведь это была, как они сами говорили, их «точка силы», – вкладывал, даже сидя в больничной ванне, когда Мирайдзин появилась на свет. А теперь Марко Каррера мог точно так же протягивать руку внучке, поскольку в бушующем генетическом шторме, вечно порождающем нечто новое, этой родинке совершенно невероятным образом удалось уцелеть.

Но даже больше внешнего облика, в буквальном смысле воплотившего в себе самые смелые мечты о слиянии всех рас и национальностей, эта малышка поражала тем, что всегда и всё делала правильно: ещё младенцем плакала только тогда, когда должна была плакать, спала, когда должна была спать, и мгновенно училась тому, чему должна была научиться, что, разумеется, серьёзно облегчало задачу ухода за ней. То же повторилось и когда девочка стала старше: она делала то, что было нужно и когда было нужно, а случайные аномалии удивляли окружающих лишь тем, что казались матери, или ему самому, или педиатру, или учителям с воспитателями опережением нормы. Именно изучая это явление, Марко Каррера убедился, что Мирайдзин и впрямь суждено изменить мир: ведь на самом деле подобные выходящие за рамки нормы поступки далеко не всегда приводили к наилучшим результатам, куда чаще оказываясь попыткой сделать что-либо иначе, другим способом, но в её исполнении они казались настоящим прорывом, словно в этих точёных скулах, лучащихся глазах, певучем голосе, мимике, улыбке, даже в ямочках на щеках – в общем, во всём её теле, пока ещё крохотном и непрерывно меняющемся, уже видна была стать кондотьера. Такие, как она, обладают природным даром убеждения. Таким, как она, склонны подражать.

Задачи, к которой Мирайдзин с первой попытки не нашла бы правильного подхода, попросту не существовало. Тренеров в любом виде спорта, который она пробовала, от тенниса до дзюдо, поражал её природный талант. Впервые увидев лошадь, она сразу бросилась гладить хвост: нет-нет, дорогуша, не стой там, это опасно, она ведь и лягнуть может, лошади терпеть не мо... – но лошадь, или, точнее, кобыла (Долли, послушная, но нервная и несколько слабоуздая тринадцатилетка-квортерхорс гнедой масти, которая как раз накануне сбросила некого синьора из Ареццо, дёргавшего туда-сюда поводья, будто пытаясь укачать самого себя, как младенца в коляске, и на которой Мирайдзин будет на протяжении следующих семи лет регулярно ездить верхом, пока ту не отгонят на пастбище, где она и останется, ожидая, пока придёт пора отдать душу Конскому Богу) совершенно не возражала против её присутствия и даже позволила расчесать себе хвост – по словам женщины-берейтора, верный знак будущих прочных отношений: поистине удивительно, учитывая, что Мирайдзин, на минуточку, до этого момента лошадиной породы и в глаза не видывала.