|
На том и порешили: друзья Марко продолжали подшучивать над ним и всерьёз верить в несчастья, вызванные бароном Субботой (ещё одно прозвище, прилипшее к Дуччо Киллери, наряду с Лоа, Бокором, Мефисто и Калипсо), а сам Марко Каррера – продолжать с ними общаться, при каждом удобном случае обвиняя в суеверии. Так было достигнуто единственно возможное равновесие: теория глаза бури.
Эта штука (1999)
Аделино Вьесполи виа Каталани, 21 00199 Рим Италия для Марко Карреры
Париж, 16.12.1999 г.
Оно пришло, господи, оно пришло. Пришло, а никто и не заметил. Письмо серьёзное, Марко, а я, как всегда, не знаю, что ответить. Да, я действительно несчастна, но в этом нет ничьей вины, вина лежит только на мне. Хотя нет, я не права, не стоило мне писать «вина» – наверное, нужно было сказать «штука», а не вина. Я родилась с этой штукой, я ношу её в себе уже тридцать три года, и это ни от кого не зависит, только от меня, как чувство вины, которое тоже ни от кого не зависит, человек просто рождается не окончательной скотиной и потому оно у него есть. И что же мне тебе сказать? Я говорю: да, теперь ты мог бы найти способ проверить, верно ли то, что ты думаешь и пишешь, и для этого не нужно быть богачом и красавцем. Теперь ты невинен как младенец, совесть тебя не мучает, и ты можешь начать всё сначала, можешь даже, если хочешь, снова наделать ошибок, можешь вернуться в далёкое прошлое. А вот я не могу, Марко, я в совершенно ином положении, и из чувства вины должна всё перевернуть вверх дном, а после, возможно, уже никогда не обрести покоя. Но я знаю, что ты меня понимаешь, потому что ты из того же теста, и любишь ты так же – боясь причинить боль тем, кто рядом. Я верю, что ты лучшая часть моей жизни, та, что не лжёт, не увиливает и не бесит (ты позвонил, а я растерялась), та часть, что приходит в мечтах или даже в снах, потому что ты всё ещё мне снишься. Останется ли это только сном? Или всё сбудется наяву? Сбудется ли хоть что-нибудь? Я здесь, я жду и ничего не хочу делать: хочу, чтобы всё случилось само собой. Я знаю, это дурацкая теория, потому что со мной никогда ничего не случается, но я просто не могу ничего решать – не в этом случае, не сейчас. Может, я потому все эти годы и тренировалась в ничегонеделании, чтобы справиться с этой штукой. Какой штукой? Не знаю, ничего не знаю, я уже с ума схожу, так что лучше остановлюсь. Луиза
Счастливый малыш (1960-70)
С другой стороны, патологическая страсть к порядку, в котором отец содержал вещи – не требуя, надо сказать, того же от других, но страсть в равной степени абсолютная, пугающая, а ближе к концу жизни даже жестокая, – сделала Марко до отвращения неряшливым, в то время как мать, очевидно, была виновата в непреодолимой неприязни к психоанализу, которой впоследствии суждено сыграть решающую роль в отношениях Марко с женщинами, поскольку судьбе будет угодно, чтобы все женщины в его жизни (начиная, между прочим, с матери и сестры Ирены и продолжая подругами, любовницами, коллегами, жёнами, дочерьми – в общем, всеми до единой) следовали разнообразным вариациям аналитической терапии, давая на собственной шкуре сына, брата, друга, любовника, коллеги, мужа и отца почувствовать верность первобытного инстинкта: «пассивный психоанализ», как он это называл, вреден для здоровья. Впрочем, ни одну из них это не беспокоило, даже когда Марко начинал возмущаться. Страдать, говорили ему, приходится каждому, в какой бы семье и каком типе отношений он ни находился; а обвинять психоанализ в своём пристрастии, скажем, к шахматам, не что иное, как предвзятость. Возможно, они и были правы, но с учётом цены, которую Марко Каррере суждено было заплатить за эти страдания, он чувствовал себя вправе мысленно сравнивать психоанализ c курением: мало просто им не заниматься, нужно ещё и защищать себя от тех, кто им занимается. |
