Вскоре Жанна нашла и фиктивную – нарочито проверив преклонный возраст дамочки – невесту для Алика. Выписала его из Союза, женила, под своим неуклонным надзором развела – не дай Бог старушке, как и ее стоматологу, захочется молодой клубнички, послала к черту и Брайтон, и Бронкс. И через неполных полтора года после собственного появления на земле исполняющихся надежд уже вместе со своим гением наслаждалась непосредственной близостью фабрики грез.

В Лос-Анджелесе ее гений никому, разумеется, не был нужен. Вскруживший голову посылами продюсер на все их звонки теперь и не думал откликаться. После нескольких бесконечных сложных манипуляций удалось устроить Алика ночным таксистом. Патент на дневное вождение стоил намного дороже, а у ее фиктивного стоматолога и в Лос-Анджелесе нашелся родственник, сумевший уладить дело с патентом на ночное такси.

Саму Жанну тот же родственник устроил на роскошное место крупье в дорогом казино. Обнаружилось, что при ее фиговом, никому не нужном актерском образовании Жанна удивительно ловко и быстро складывает в голове числа, да и внешностью ее Бог не обидел – что еще для крупье нужно. К тому времени, на исходе восьмидесятых, в городе ангелов стали появляться клиенты, не говорящие ни на каком языке, кроме русского, но оставляющие за один вечер неплохие и по американским меркам суммы – на исторической родине свой недолгий отрезок завершала эра кооперации. Так что крупье с хорошей внешностью и разговорным русским дорогому казино пришелся весьма кстати.

Так и жили. Алик шоферил и пил, не желая верить, что и его талант, и его песни, и он сам, герой-любовник, которому прочили славу «русского Марлона Брандо», в стране самого Брандо на фиг никому не нужен. Что дело не в отвратном совковом режиме, загубившем в гении гения. Что таких гениев и в Голливуде среди посудомойщиков и уборщиков в каждой забегаловке пруд пруди и что уж если ему удалось в таксисты устроиться, так это верх удачи. Ценить надо.

Ценить свою ночную баранку Алик не желал. Пил больше, чем в училище, а казалось, больше, чем в их вонючей общаге, и пить-то невозможно, не влезет больше! Обрюзг, озлобился. И стал изводить Жанну ревностью. Ясное дело, все эти мудилы с шальными деньгами не могут не клеить смазливую крупье с хорошенькой попкой.

Объяснить, что в казино ходят не те, кто клеит хорошенькие попки, и что даже если она разденется догола, эти клиенты все равно будут гипнотизировать взглядом не ее, а скачущий по барабану шарик, она не могла. Алик не верил. Не понимал, что в казино ходят любители иного экстрима. Или просто искал повод лишний раз ее унизить.

Ревновал он чудовищно. Скорее даже не к мужикам, а к тому, что сумела приноровиться к этой чужой для их русской разухабистости жизни, в которой он никому не нужен. И в постели стал ее изводить, требуя показать, как ублажает она своих казиношных толстосумов, как стонет под теми, у кого есть деньги, охотнее ли извивается, чем под нищим шоферюгой, у которого и ночной патент-то отобрали, когда застукали за рулем пьяным. Попытка сунуть в лапу лос-анджелесскому гаишнику едва не обошлась ему куда дороже, чем управление автомобилем в нетрезвом виде, и с трудом добытого патента на ночное такси Алика лишили.

Он щипал ее. Зажимая пальцами кожу, и щипал так, что в самых неприличных местах оставались кровоподтеки («Чтоб на тебя твои миллиардеры не зарились!»). Просиживая дома дни напролет, изводил ее тем, что нет завтрака, что не глажены рубашки, что не заплачен взнос за его машину, что… что… что…

Жанна уговаривала его вернуться в Москву.