— Что–то мать нынче, кажется, не в настроении? — спросил я осторожно.

— У мамы голова болит от мигрени, — озабоченно пояснила девочка.

— А вот мы ее накормим грибами, голова и пройдет.

К тому времени, как мы справились со всей кучей, в большой кастрюле уже вовсю кипела вода. Мы вместе ее подсолили и вывалили туда из тазика ароматную массу. Я собрал со стола очистки, протер клеенку тряпкой. Леночка мне усердно помогала. Наталья так ни разу и не показалась.

— А сходи–ка ты, Лена, узнай, что там с мамой. Не надо ли ей чего…

На кухне вдоль стены стояла старенькая кушетка. Я прилег на нее, подложив под голову вышитую подушечку, свесив ноги на пол. Я слышал Ленин звонкий голосок:

— Мама, мама! Мы уже все почистили! Дядя Витя сказал, у тебя голова пройдет от грибов…

Что ответила Наталья, я не услышал. Подумал облегченно, что с этой кушетки я теперь уйду только прямо в районное отделение милиции. Под закрытыми веками плавали тугие волны тепла. «Наташа!» — хотел я позвать, но уже не мог, уже спал.

Когда очнулся, то увидел ее спину. Наталья склонилась над плитой и что–то там помешивала. По кухне растекался терпкий горячий запах картошки с грибами.

— Который час, Натали?

— Около семи.

И тут я уяснил, что лежу на кушетке с ногами, укрытый пледом.

— А где мои почти новые ботинки? — спросил я.

— Сушатся, — сказала Наташа.

Я сел, снял пиджак и швырнул его в угол.

— Не забывайся очень–то!

Наталья повернула ко мне перекошенное еще не вспыхнувшим, еще подступающим гневом лицо. Волосы плеснулись на щеку.

— Ты что делаешь? Очумел? Лена дома!

Не отвечая, я двинулся в ванную, не спеша разделся и встал под душ. Включил его на такую мощность, что прохладные иглы воды чуть не прокололи кожу.

Целую вечность упивался этим струящимся блаженством, ворочался, кряхтел, отплевывался. Потом отключил воду, раскрыл пасть и рявкнул:

— Эй, Натка! Дай чистое полотенце! Слышишь?!

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась тонкая ее рука с синим махровым полотенцем.

— Давай не подглядывай! — предупредил я.

Ночь. Мы лежим в кухне на узкой кушетке. В окошке покачивается унылая луна. Как ни дико, я не знаю, о чем говорить, и спать не хочется. Как–то не до сна. Зато Наталья уже несколько раз засыпала, я будил ее, неосторожно повернувшись.

— Да спи уже, спи! — говорит она с бабьей ночной ворчливой интонацией.

Легко сказать: спи.

— Мы ничего не обсудили, Натали, — говорю я нудно. — Это безнравственно.

— Что обсуждать?

— Как? Вот… жизнь дальнейшую. Мало ли. Разные детали.

— Витя, завтра на работу. Сейчас три часа ночи.

— Ты что, действительно любишь своего мужа?

— Да, люблю.

— Не ври!

— А ты не спрашивай.

Луна сует под штору рыжую голову. Вздрагивает в приступе невралгии холодильник.

— И все–таки, наверное, я доволен, Натали. Все–таки счастлив. У нас будет семья, дети. Мы никогда не расстанемся…

Она поворачивается ко мне, влипает головой в плечо. Спит.

Она меня, наверное, не любит. И все равно я счастлив. Эту ночь я счастлив. Я счастлив долгую теплую ночь в маленькой кухне на кушетке рядом с доктором Натальей Олеговной. Она спит, посапывает, и я стараюсь не дергать затекшим плечом, чтобы ее не разбудить.

«Знаешь, Наташа, — говорю я ей молча, — я выстою. Надо дело делать. Вся наша утешительная самоирония, вся эта дешевая фанаберия — никому не нужны, не самоценны.