|
Прозвучали еще два выстрела. — Ну, насчет этого расстрела? — Нет. Пьер Малыш не показывался несколько дней. Жозеф исчез. Я отрезан от всех. — В отместку за нападение на полицейский участок они решили расстрелять на кладбище двух человек из тюрьмы. — В темноте? — Для большего устрашения. Они поставили юпитеры и телевизионную камеру. Велено присутствовать всем школьникам. Личный приказ Папы-Дока. — Тогда тебе лучше подождать, пока публика разойдется, — сказал я. — Да. Подождем — и все. Наше дело сторона. — Ты права. Из нас с тобой не вышло бы настоящих бунтовщиков. — Не думаю, чтобы из Жозефа тоже, при искалеченном бедре. — Или из Филипо без пулемета. Интересно, положил ли он Бодлера в нагрудный карман, чтобы защититься от пули. — Тогда не суди и меня слишком строго, — сказала она, — за то, что я немка, а немцы молчали. Говоря это, она ласкала меня, и во мне снова проснулось желание, поэтому я не стал расспрашивать, что она хотела этим сказать. Ведь Луис, слава богу, в Южной Америке, Анхел занят своими головоломками, а Смиты нас не видят и не слышат. Я чувствовал, что у ее груди вкус млека, а у ее лона — вкус меда; на миг мне показалось, что я вступаю в землю обетованную, но вот пришло удовлетворение и надежда ушла, и Марта заговорила, словно продолжая ту же мысль: — У французов нет слова, которым они называют уличную борьбу? — Моя мать, наверно, участвовала в уличной борьбе, если только медаль за Сопротивление ей не подарил какой-нибудь любовник. — Отец тоже участвовал в уличной борьбе в 1930 году, а потом стал военным преступником. Борьба — вещь опасная, да? — Да, мы кое-чему научились на их примере. Пора было одеваться и спускаться вниз. С каждой ступенькой мы приближались к Порт-о-Пренсу. Дверь у Смитов была открыта настежь, и, когда мы прошли мимо, миссис Смит поглядела на нас, мистер Смит сидел, держа в руках шляпу, и она гладила его по затылку. В сущности, они тоже были любовниками. — Ну вот, — сказал я по дороге к машине, — они нас видели. Испугалась? — Нет. Обрадовалась, — сказала Марта. Я вернулся в гостиницу, и миссис Смит окликнула меня со второго этажа. Я ждал, что меня будут обличать в прелюбодеянии, как в старину жителей Сейлема. Не придется ли Марте носить, как блуднице, алое клеймо? [в старину в Америке женщины, уличенные в прелюбодеянии, присуждались к ношению алой нашивки] Почему-то я решил, что раз они вегетарианцы, значит, и пуритане. Однако оказалось, что любовь — не из тех страстей, которые надо изгонять вместе с кислотностью, и что оба они воюют не с любовью, а с ненавистью. Я нехотя поднялся наверх и застал их в той же позе. Миссис Смит сказала мне с непонятным вызовом, словно прочла мои мысли и обиделась: — Жаль, что я не могла поздороваться с миссис Пинеда. Я как-то нескладно ответил: — Она торопилась домой, к своему ребенку. Миссис Смит даже глазом не моргнула. — Вот женщина, с которой мне хотелось бы поближе познакомиться, — сказала она. Почему я вообразил, что она чувствует сострадание только к цветным? Быть может, в тот раз чувство вины заставило меня прочитать в ее глазах осуждение? Или она была из той породы женщин, которые все прощают тем, кого они вылечили? Наверно, листерин очистил меня от грехов. Она сняла руку с затылка мужа и стала гладить его по волосам. |
