Я помолчал.

— Хорошо, я добью этот модуль. Только чтобы Лосева духу не было в отделе — дайте ему отгул на неделю.

— Спасибо тебе, Аркаша, ты золотой человек. Отдел будет вообще пуст, мы все возьмем отгул чтобы тебе не мешать.

— И скажите вахтерам института, что я здесь буду оставаться на ночь — пусть не гоняют как обычно в десять.

— Ну нежильцов вахтеры и не гоняют. Золотой человек!

Весь день и всю ночь я просидел за компьютером. Я боялся, что мне захочется спать, глаза будут закрываться сами собой, и снова появится сиреневый коридор, но спать совершенно не хотелось. Вечером когда НИИ опустело, я звонил домой — мама по-прежнему рыдала в трубку, звонил Юльке — подошла ее сестра и сказала, что Юлька в жутком состоянии, наглоталась снотворного и легла спать.

За окном поднимался рассвет, розовое марево плыло из-за крыш домов. Наступали вторые сутки. Приходил Михалыч, цокал языком, говорил что-то насчет золотого человека. Ушел чтобы не мешать. Работалось легко. Ближе к вечеру я позвонил в офис Юльке, но Григорий сказал, что ее нет на работе. Тон у него был странный — одновременно вежливый, печальный и самодовольный. Звонил домой Юльке, но дома никто не брал трубку.

На вторую ночь пришла старушка-вахтерша. Сначала она подняла крик о нарушении режима, затем узнала что я нежилец, посочувствовала, обещала поставить свечку в церкви. Она долго кляла Михалыча за то, что он заставляет человека работать дни и ночи даже после смерти. Чтобы меня утешить, начала рассказывать истории о сталинских годах, когда многие продолжали работать посмертно. Мы с ней посидели, долго и душевно поговорили. Она пересказывала мне содержание старого забытого фильма «Девять дней и один год» про двух ученых-ядерщиков, погибших на испытаниях. Один из них проработал после смерти еще девять дней, а второй — еще целый год, и даже сделал какое-то открытие, которое посмертно назвали его именем.

Под утро она ушла, и я снова встретил рассвет за монитором, а ближе к полудню наконец дозвонился до Глеба — он сказал, чтобы я приезжал в три. Я позвонил Юльке. Трубку взяла она сама.

— Аркашенька… — сказала она бесцветным голосом. — Ты прости, но… но я не смогу с тобой пойти. Я этого не вынесу, я… — она всхлипнула. — Я буду плакать и… я не могу больше! — она зарыдала.

— Ладно, Юль, я тебе завтра позвоню.

Вместо ответа Юлька разрыдалась еще громче, и я повесил трубку.

За дверью Глеба раздавались деловитые голоса, но обычного смеха не звучало. Я ткнул пальцем в кнопку звонка, и голоса сразу смолкли, словно эта кнопка отключала звук в квартире. Дверь открылась.

— Здравствуй, Аркадий, — серьезно поприветствовал Глеб. — Проходи, ботинки можно не снимать.

— У меня не снимаются, — сказал я, и тут же пожалел об этом, увидев как Глеб прикусил губу.

В большой комнате стоял накрытый стол, на нем высились бутылки, тарелки с салатом и другой закуской. За столом чинно сидели почти все наши — молча и смущенно. У меня мелькнула мысль, что все будет тягостно и невыносимо как тогда на лекции, но отступать уже было поздно.

Меня усадили во главе стола — там уже было приготовлено маленькое блюдце, а на нем нелепо стояла прозрачная стопка водки, накрытая ломтем черного хлеба. Употребить это я конечно не мог, но так полагалось.

— Друзья. — Глеб поднял рюмку. — Я хочу выпить за Аркадия. Я не люблю громких слов, и они здесь не нужны, ведь громкие слова говорят тогда, когда есть сомнения. Но ни у кого из нас нет сомнений, что наш Аркад был не просто хорошим человеком — он был… у меня нет слов.