Он повернулся к ней спиной; обещать он ничего не будет, но и не скажет. Не нужны ему их секреты, не нужна ему ответственность, которую они взваливают на него. Поскорее бы забыть все это. Он и без того получил такую порцию жизни, о какой и уговора не было, и ему страшно.

— «Конструктор 2А», мистер Филип! — С тех пор он так и не дотронулся до своего «конструктора», он так ничего и не построил, так ничего и не создал и умер дилетантом шестьдесят лет спустя, ничего в жизни не совершив, из боязни вызвать в памяти злобный голос миссис Бейнз, пожелавшей ему спокойной ночи, ее тихие, решительные шаги, отсчитывающие на лестнице в подвал ступеньку за ступенькой, ступеньку за ступенькой.

3

Солнце лилось в комнату сквозь щель между занавесками, а Бейнз отбивал барабанную дробь на ведерке для горячей воды.

— Ликуем, ликуем! — приговаривал Бейнз. Он сел к нему на край кровати и сказал: — Разрешите доложить, что миссис Бейнз уехала. У нее умирает мать. Она вернется только завтра.

— Почему вы так рано меня разбудили? — спросил Филип. Он смотрел на Бейнза недоверчиво; не вовлекут ли они его в свои дела; он и так уже получил хороший урок. Бейнз старый, а веселится — это ему не пристало. Тогда он становится таким же человеком, как и ты, потому что, если взрослые способны так ребячиться, тебе ничего не стоит перешагнуть в их мир. Довольно и того, что этот мир преследует тебя в тяжелых снах: колдунья, выглядывающая из-за угла, человек с ножом. — Рано! — заныл он, все еще любя Бейнза, радуясь, что Бейнзу весело. Страх перед жизнью и ее манящая сила разрывали его на части.

— Я хочу, чтобы этот день был длинный-длинный, — сказал Бейнз. — Сейчас самое хорошее время. — Он отдернул занавески. — Небольшой туман. Кошка всю ночь гуляла. Вон она, вынюхивает что-то во дворе. В доме номер пятьдесят девять молока не взяли. Эмма из шестьдесят третьего вытряхивает половики. Вот об этом я и мечтал на Золотом береге: чтобы кто-нибудь вытряхивал половики и чтобы кошка возвращалась домой утром. А сегодня я все это вижу, — продолжал Бейнз. — И будто я снова в Африке. Живешь и большей частью ничего не замечаешь вокруг себя. Жизнь хороша, только не надо падать духом. — Он положил на умывальник пенни. — Оденешься, Фил, сбегай на угол за «Дейли мейл». А я пойду варить сосиски.

— Сосиски?

— Сосиски, — сказал Бейнз. — Отпразднуем сегодняшний день. Закатим пир горой. — Он праздновал его за завтраком, суетился, отпускал шутки, смеялся ни с того ни с сего, нервничал и то и дело повторял, что день этот будет длинный-длинный. Сколько лет он мечтал о таком дне, обливался потом во влажном африканском зное, менял промокшие рубашки по десять раз на дню, болел лихорадкой, лежал, закутанный в одеяла, и исходил потом — и все это в ожидании вот такого длинного дня, кошки, которая будет вынюхивать что-то во дворе, легкого тумана и чтобы в шестьдесят третьем выбивали половики. Он приткнул «Дейли» к кофейнику и время от времени читал что-нибудь вслух. Он сказал: — Кора Даун вышла замуж в четвертый раз. — Ему было весело, но все-таки разве в этом прелесть длинного дня? Длинный день — значит, надо поехать в Гайд-парк, полюбоваться всадниками на Роу, увидеть за оградой сэра Артура Стиллуотера («Он обедал у нас в Боле; был тогда губернатором Фритауна»), позавтракать в «Корнер-Хаус» — из-за Филипа (сам-то он предпочел бы стакан портера с устрицами в баре «Йорк»), побывать в Зоологическом саду, а потом летними сумерками долгий путь на омнибусе домой; листья в Грин-парке начали желтеть, машины шустро выбегали с Беркли-стрит, и низкое солнце мягко поблескивало на их ветровых стеклах. Бейнз никому не завидовал, ни Коре Даун, ни сэру Артуру Стиллуотеру, ни лорду Сэндейку, который вышел на ступеньки Клуба армии и флота и тут же повернул обратно, потому что дел у него никаких не было и он вполне мог прочитать еще одну газету.