«Да здравствует коммунизм в отдельно взятой комнате студенческого общежития! – подумал я. – От каждого по возможностям, каждому по потребностям!»

Килька – хорошо. Но копченая рыба и соленое сало – тоже неплохо. Вечер в обществе конспектов и учебников обещал быть приятным. И сытным.

Могильный пожал плечами.

– Ладно, – сказал он. – Учись, студент. Если не сумеешь что-то перевести, вечером помогу: сделаю вклад в твою образованность. Но если вдруг устанешь зубрить свой немецкий, приходи. Будем тебя ждать. Нет, Сашок, я серьезно! Заканчивай по-быстрому свои дела и иди к нам.

– Хорошо, – сказал я. – Постараюсь. Но не гарантирую.

– Э-э-э… ты угощайся, если проголодаешься, – сказал Аверин, указал на стол. – Бери, что захочешь. Не стесняйся. Мамка нарочно мне так много еды с собой завернула, чтобы я тебя накормил.

– Передай маме огромное комсомольское спасибо!

Я вообразил, как потираю ладоши. Пробежался взглядом по сверткам. Руки так и тянулись к столу, чтобы пошуршать газетами, узнать, что именно под ними скрывалось. Словно и не стрескал только что тарелку картошки и полкило соленой кильки с хлебом.

«Сейчас бы хороший длинный мистический сериальчик ко всем этим вкусностям, – подумал я. – Или футбольный матч посмотреть».

Вздохнул: вспомнил, как долго еще ждать появления хорошего интернета.

Штудировать учебники расхотелось. Немецкому я еще вчера уделил много времени. Под Светкины пирожки он заучивался неплохо. Решил, что сегодня обойдусь художественной литературой – давно собирался полистать книгу «Как закалялась сталь»: в школе я так и не удосужился в нее заглянуть.

«Никаких походов в гости, – подумал я. – Проведу вечер дома. Только я, книга Островского и много еды».

Мысленно пообещал, что стесняться не буду, ведь холодильника-то в комнате нет, чего добру пропадать.

* * *

Островский меня не увлек, хотя я честно пытался следить за сюжетом, не перескакивал через абзацы. Читал о терзаниях Павки Корчагина (представлял лицо молодого Владимира Конкина – не Василия Ланового). Пытался вообразить себя на его месте в образе идейного комсомольца, борца за марксистско-ленинские идеалы. Но понимал, что слишком уж привык стремиться к буржуазным ценностям. Смотрел на поступки комсомольца Павки как на похождения чудака. Подумал: «Он бы точно не присвоил найденные в доме Рихарда Жидкова купюры».

Я неторопливо листал страницы, но все меньше понимал, что именно пытался донести до меня автор книги. Не винил в этом Островского. Понимал, что я попросту не был настроен на чтение, потому что мои мысли то и дело возвращались к утренним событиям. В прошлой жизни мне не приходилось сбрасывать людей в погреб и обухом топора ломать им ноги. Хотя не сомневался, что способен на такое – при необходимости (вот и доказал сам себе). Я вновь и вновь анализировал, правильно ли сегодня поступил, перебирал в голове «а что, если бы…».

Что, если бы не парился, а просто пустил Каннибалу в висок пулю (тогда бы я точно не ломал сейчас голову, гадая, что творилось в погребе и доме Жидкова после моего ухода)? Ведь смог бы я так поступить? Наверное, смог. Если бы не сомневался в необходимости подобного действа. А я не сомневался? Какова вероятность того, что Рихард Жидков все же не убийца? Я сам себя убеждал, что эта вероятность маленькая. И в то же время не отвергал тот факт, что она существовала.

Что, если бы я все же взял лопату и перекопал грядки? Что, если бы ничего там не нашел? Что если вся эта история с костями в огороде все же была сфабрикована журналистами ради сенсации, для написания вымышленных, но привлекающих внимание обывателя статей? Что, если кости все же были, но старые, времен войны? А газетные писаки нафантазировали остальное: разный возраст захоронений, все эти страсти со следами собачьих зубов и термообработки.