И Дух этот спросил у него:

    «Любишь ли ты разрушать, Идрайн, сын камня?»

    «Да», – мысленно ответил Идрайн, ибо хотя он не понимал слово «любовь», но тягу к разрушению ощущал в полной мере.

    «А любишь ли ты убивать?» – снова спросил Дух.

    «Да», – без колебаний признался голем.

    «Знаешь ли ты, что такое ненависть?»

    «Знаю. Теперь знаю».

    «Ненавидишь ли ты киммерийца, что стоит перед тобой?»

    «Моего прежнего господина?» – переспросил Идрайн и понял, что Дух удивлен; казалось, он не ведал, кто из двух воинов, захвативших Кро Ганбор, считается главным.

    «Да, твоего прежнего господина, – наконец подтвердил Дух. – Ненавидишь ли ты его?»

    «Ненавижу», – ответил Идрайн. Он чувствовал, что должен ненавидеть, ибо таким было желание его нынешнего повелителя.

    «Тогда скажи, что должен сделать слуга, получивший волю?»

    «Не знаю», – произнес Идрайн. Он и в самом деле не знал, но уже догадывался, каким будет ответ.

    «Слуга, получивший волю, первым делом обязан уничтожить своего прежнего господина, – произнес Дух, и его бесплотный голос был полон угрозы. – Убей его! Убей! Убей!»

    И тогда Идрайн, ощутив внезапный всплеск ненависти, поднял свою секиру и шагнул вперед.

    * * *

    – Стой, где стоишь, серая нечисть! – рявкнул Конан, раскачивая в руке стигийский клинок.

    Этот пес, этот недоумок, отрыжка Нергала, угрожал ему! Киммериец знал, что не ошибается; мало ли довелось ему видеть ликов, искаженных ненавистью и злобой? Такой была сейчас и физиономия голема. Прежние грубые черты, словно вырубленные в камне неумелым скульптором, вдруг обрели завершенность, а глаза, в которых раньше стыло равнодушие, превратились в два пылающих угля. Теперь Идрайн никак не походил на каменного воина зингарского короля Калениуса – скорее уж на Аль-Киира, ожившую статую проклятого офирского божества.

    Не отвечая, голем сделал второй шаг. Солнечный луч, проникший в узкое окно, замерцал на лезвии секиры, заставив Конана прижмурить глаза. Если не считать покойного Гор-Небсехта, они были вдвоем в холодном и сумрачном чертоге, и все же киммериец смутно ощущал чье-то присутствие, некую третью силу, руководившую сейчас Идрайном. Не вселился ли в него дух погибшего колдуна? – мелькнула мысль.

    Но, кто бы ни повелевал теперь големом, намерения его были ясны, и Конан, подняв руку с зажатым в ней клинком, повторил:

    – Стой, где стоишь, ублюдок!

    – Я убью тебя! – рыкнул Идрайн. Его секира взмыла в воздух.

    – Ты забыл добавить: «господин», – произнес киммериец и швырнул нож.

    Золотистое лезвие свистнуло протяжно и тонко, каплями крови сверкнули рубины, аметисты вспыхнули мрачноватым фиолетовым огнем; миг, и рукоять, изукрашенная самоцветами, торчала в груди Идрайна. Прямо под пятым ребром, куда и целился Конан. Он метнул клинок правой рукой, а левой перехватил древко секиры, брошенной големом; удар был так силен, что отшвырнул его на пол, на каменные плиты рядом с телом Гор-Небсехта.