— Она знает свое дело, — сказала одна медсестра другой в комнате отдыха вскоре после назначения Скапелли. — Тут не поспоришь, но чего-то важного не хватает.

Вторая медсестра — ветеран с тридцатилетним стажем, которая видела все, что можно, задумалась. И сказала единственное, но верное слово:

— Милосердия.

Скапелли никогда не демонстрировала холодности или презрения в обществе Феликса Бэбино, заведующего неврологией, когда он проводил обход. Но если бы она и демонстрировала, то он бы, пожалуй, не заметил. Кое-кто из врачей все же замечал, но мало кто обращал на это внимание: деяния такой низшей расы, как медсестры, даже хоть бы и старшие медсестры, оставались вне их королевского внимания.

Скапелли словно чувствовала, что все пациенты клиники, независимо от тяжести их состояния, несут за это состояние определенную часть ответственности — и если бы они хоть немного постарались, то, конечно, восстановили бы хотя бы часть функций своего организма. Однако она делала свое дело хорошо, в чем-то даже лучше Бекки Хелмингтон, которую все любили значительно больше. Если бы новой старшей медсестре это сказали, Рут Скапелли ответила бы: я здесь не для того, чтобы меня любили. Я здесь для того, чтобы заботиться о пациентах, — конец разговора и точка!

Однако есть в «Ведре» такой давний пациент, которого старшая медсестра действительно ненавидит. Это Брейди Хартсфилд. Причина не в том, что он убил или травмировал тогда у Городского Центра кого-то из ее друзей или родственников, — она просто считала, что он жульничает. Избегает заслуженного наказания. Обычно Скапелли держалась от него подальше и отправляла к нему кого-то другого — потому что из-за одного только взгляда на него она целый день потом не могла отойти от ярости, что всю систему может обманывать такая подлая тварь. Была и другая причина, по которой она не склонна была к нему ходить: она в его палате не совсем доверяла себе. Уже два раза она кое-что сделала. Такие вещи, которые, если бы кто увидел, привели бы к ее увольнению. Но в тот январский день, именно тогда, когда Холли и Ходжес доедали свой обед, ее словно на невидимой веревке тянуло в палату 217. Только утром она была вынуждена туда сходить, потому что доктор Бэбино требовал сопровождать его на обходах, а Брейди у него — звездный пациент. Доктор удивляется, насколько его состояние улучшилось.

— Он мог бы вообще так и не выйти из коматозного состояния, — говорил Бэбино вскоре после того, как она пришла работать в «Ведро». Главный врач обычно очень хладнокровный, но когда говорит о Брейди, почти радуется. — А теперь взгляните на него! Он уже может ходить на короткие расстояния — с посторонней помощью, конечно. Может сам кушать, может словами или жестами отвечать на простые вопросы.

Также он склонен попадать себе в глаз вилкой, могла бы добавить Скапелли (но не добавляет), а его «словесные» реакции для неё звучат как «уа-уа» и «гу-гу». Ну и еще вопрос испражнений. Надень ему памперс — будет сдерживаться. Сними — намочит кровать, и к бабке не ходи. Если сможет, он туда и большую нужду справит. Как будто все понимает. И она уверена: он понимает.

И он осознает еще кое-что — тут сомнений быть не может: он понимает, что Скапелли его не любит. Именно тем утром, после осмотра, когда врач Бэбино мыл руки в санузле при палате, Брейди поднял голову, посмотрел на медсестру и согнул руку к груди. Сложил пальцы в слабый, дрожащий кулак. Из кулака медленно поднялся средний палец.

Сначала Скапелли просто не поняла, что это она видит: Брейди Хартсфилд показывает ей средний палец.