Зарайский замолкает и, довольный своим спичем, охотится вилкой на ускользающим куском селедки.

— Кончил философствовать? Наливай! — говорю я.

Зарайский смеется, наливает, и мы пьем за дам, а потом сразу, почти без паузы, за все хорошее, что было у нас в жизни. Коньяк обволакивает рот и горло приятной терпкой вязкостью, и почти сразу по всему телу разливается приятное успокаивающее тепло. Я начинаю думать, что наш последний час пройдет не так уж и плохо, как вдруг Аня без всякого перехода начинает истерично хохотать. Мое первое впечатление оказалось верным: ей нельзя было пить. Зарайский обнимает Аню за плечи и начинает, успокаивая, осторожно закачивать ее. Но Аня вырывается и кричит Зарайскому: «Пошел вон, скот!» Юрий отпускает ее и отстраняется, но не обиженно, а скорее озадаченно, точно большой добродушный пес, которого ни с того ни с сего пнули.

Аня бушует, накручиваясь все больше. Она выкрикивает оскорбления, топает ногами, вскакивает и хочет куда-то бежать, но вдруг падает на стул и начинает рыдать. Мы все втроем неумело ее успокаиваем, даем ей выпить воды, но ее зубы стучат о стакан и вода выплескивается на пол.

Минут через десять Аня притихает. Она уже не смеется и не плачет, а сидит, потухшая и ссутулившаяся, словно выжатый лимон. Она закуривает и, безуспешно поискав пепельницу, стряхивает пепел прямо на скатерть. Моя жена беспокойно ерзает за стуле, и я буквально ощущаю, как она страдает. Вместе со скатертью пепел прожигает и ее бессмертную душу.

Юрий виновато смотрит на меня, он и сам уже не рад, что остановился на светофоре. Мог бы и на красный проскочить, тем более что гаишники с улиц уже исчезли.

— Кто-нибудь будет чай? — с надеждой спрашивает меня жена. Она не может усидеть на месте: ее влекут привычные дела.

— Давай! — отвечаю я, а сам живо и в деталях представляю, как на страшном суде, когда злые духи будут зачитывать весь собранный на мою жену компромат, все ее грехи и суетные помыслы, а Господь Бог будет с грустью слушать их, моя жена вдруг тихо и не совсем уверенно спросит: «Устали? Хотите, я поставлю чайник?» Бог на короткое мгновение взглянет на мою жену, оценит всю глубину искренности этого вопроса и, со вздохом отпустив ей все грехи, вызовет следующего.

Но не успевает моя жена налить чайник, как неожиданно погасает свет. Аня и жена разом вскрикивают: им чудится, что конец света уже наступил. Я собираюсь к щитку, подозревая, что пробки вырубились от перегрузки сети, но смотрю в окно и вижу, что во всех ближайших домах не горит ни одного окна. Электричество исчезло у всех и уже, видимо, насовсем.

— Это не у нас, это везде… — говорю я.

Женщины обреченно охают.

— У вас есть свечи? — деловито спрашивает Зарайский.

— Да, конечно. Я на всякий случай приготовила! — мгновенно откликается моя жена. Она радуется, что ей кто-то руководит. Пускай даже Зарайский, которого она не любит. Юрий щелкает зажигалкой, и вот уже дрожащие огоньки выхватывают наши бледные лица и циферблат часов.

Неожиданно Аня, давно уже молчавшая, подает голос. Свечные огоньки вывели ее из оцепенения:

— Вы не понимаете, никто не понимает… оно съеживается. Уже много лет съеживается и сейчас стало совсем маленьким.

— Кто съеживается?

Прежде чем ответить Аня вздрагивает и ежится, словно от холода.

— Время, — отвечает она. — Когда я ходила в сад и потом в школу, время было большим и просторным, а теперь оно маленькое и высохшее.

Зарайский хлопает по столу ладонью:

— Нечего тут панихиду устраивать! Давайте займемся тем, чего нам хотелось всю жизнь и в чем мы всегда себе отказывали!

— И в чем ты себе всю жизнь отказывал? — не без иронии интересуюсь я.