Ира заплакала, и так было странно видеть горькие старушечьи слёзы на лице молодой женщины, что я протянул руку и ладонью стёр слезинки, а потом другой ладонью пригладил распушившиеся от неожиданного порыва ветра волосы, а потом обнял за плечи, а потом мы целовались — впервые в нашей жизни и так, как много раз целовались, и так, как никогда не было, и так, как было много лет. Всё было знакомо, каждое движение, каждый взгляд, каждый вздох… и не знакомо совершенно. Всё было впервые и потому казалось волшебным. Я забыл о Лиле и Вовке, я целовал эту женщину, свою жену, имел на это полное право и ни о чём больше не думал, в том числе о том, что нас могли увидеть знакомые и подумать, и сказать…

Я знал каждый укромный уголок на теле этой женщины, и вопрос вырвался у меня сам собой:

— У тебя должна быть родинка на… извини…

Ира опустила взгляд, инстинктивно показав: да, именно там.

— Да, — сказала она. — А у тебя родинка на спине между лопатками. Ты её даже в зеркале увидеть не можешь.

Именно так. Не только память была у нас общей. Мы были теми людьми — физически, — чья память о долгой совместной жизни возникла неожиданно и практически одновременно.

Лиля не спрашивала, почему я стал позже возвращаться домой. Женским чутьём она понимала, что, задавая вопросы, лишь усугубит ситуацию, в которой ничего не понимала, но о чём-то всё же догадывалась. Она вообще предпочитала не замечать «мелких несуразностей жизни», как она выражалась, полагая — чаще всего правильно, — что несуразности рассосутся сами, если на них не обращать внимания. А если обратить, то придётся принимать решения. Принимать какие бы то ни было решения Лиля не любила. Кстати, решение выйти за меня замуж она тоже предпочла не принимать — я сделал предложение, она выслушала и сказала, что ответит завтра. Дома посоветовалась с матерью, моей будущей тёщей, и та решила: приличный парень, интеллигент, выходи.

Мы о чём-то говорили, я помогал Вовке с уроками, но мысли витали… нет, не витали, а сосредотачивались на проблеме, которая выглядела нерешаемой, хотя я знал, что решение мне известно, и оно совсем не такое, какое я мог себе представить. Это физическая проблема, а не психическая, и решать её нужно физическими методами. Точнее — вспомнить, как проблема решается.

Я заказал в академической библиотеке несколько книг по физиологии мозга и психологии. Человек — так я понял — не мог помнить о том, чего с ним не происходило. Известные случаи ложной памяти относились, если верить индуистским верованиям, к прошлым жизням. По современным представлениям, научным, это были случаи истерической памяти, а в большинстве — просто фантазией, которую невозможно проверить (была ли девочка из Бангкока в прошлой жизни рикшей в Бейпине?). Ещё я нашёл смутные и не очень понятные сведения о психической болезни под названием РМЛ — расстройство множественной личности. Исследован феномен, похоже, был из рук вон плохо, я понял только, что у некоторых больных личность расщепилась на несколько частей с различным самосознанием, биографией и памятью. Воспоминания больного РМЛ в том или ином состоянии, конечно, различались, но к тому, что испытывал я, это не имело ни малейшего отношения. Я помнил себя, Михаила Бернацкого, и никого другого. И Ира помнила себя — и меня, такого, каким я был и в своих собственных воспоминаниях. Мы помнили такие детали наших отношений, какие не мог знать никто, кроме нас двоих. Это были одинаковые детали, совпадавшие до мельчайших подробностей.

Чем больше я читал, тем отчётливее понимал две вещи: во-первых, современная биология (не только у нас, но, похоже, и на Западе) очень плохо разбирается в устройстве памяти, и, во-вторых, всё, что мы с Ирой помнили, включая собственный уход из жизни, происходило с нами на самом деле.