Почему я тебе написала? Виктория Александровна сейчас очень одинока и несчастна. Она одна. Андрей Николаевич ушел к матери.

 

Твоя мама нуждается в тебе, в твоей ласке. И еще одно не хочу я от тебя скрывать… прежде я не любила Ату. Может, завидовала ей, ревновала. Но теперь это прошло. Слишком мне ее жаль. Ата слепнет. Она учится на третьем курсе медицинского — это правда, и что выделяется из всех — тоже правда, но это благодаря своим блестящим способностям, а также потому, что однокурсники помогают ей — читают вслух записи лекций, учебники.

 

Офтальмологом она никогда не будет. Но терапевтом, может быть, и будет. Не представляю, кто пойдет лечиться к слепому врачу? Но, может, она будет профессором? При ее способностях…

 

У Ермака все благополучно. Он очень хороший! Он гораздо лучше тебя, Санди. Тебя слишком баловала жизнь. Ты не будешь на меня сердиться за правду?

 

Всего доброго.

 

Лялька Рождественская».

 

 

Прочитав письмо, я, что называется, ошалел. Боль была нестерпимой. Все слилось в одно — слепнущая Ата, страдающая, одинокая мать, отец, ушедший из дома… Как отец мог? Он же старый! Ему уже под пятьдесят. Что он, другую, что ли, полюбил? Бедная мама! Ата! Какой ужас! Вот почему так коротки ее письма. Она боялась, что я пойму по почерку…

 

Ата, Ата, Ата!!!

 

Хорошо, что я уже отбыл вахту: я бы не смог сейчас работать.

 

Не знаю, сколько я сидел так, в темной каюте. Час? Два? Словно на дне бездонного колодца. Наконец я поднялся и, сунув письмо в карман, вышел из каюты.

 

Туман сгустился. «Дельфин» беспрерывно гудел. Как только стемнело, зажгли прожектора. Мимо нас прошел такой же гудящий исландский корабль. Туманные сигналы… Горе кораблю, который не услышит их вовремя.

 

Когда я поднимался по трапу, меня перегнал Фома Иванович, Он был озабочен и торопился.

 

— Какой туман! Как на Каспии, — бросил он мне. — Идем при помощи радара. Давление падает.

 

Когда я, послонявшись по палубе, заглянул на капитанский мостик, капитан нервно жевал папиросу, а Шалый застыл у радара. Светящаяся стрелка стремительно двигалась по циферблату. На палубе все встречные казались привидениями, едва темнея сквозь туман. Но видимо, это многих веселило: толкотня, смех, говор, морские песни. На палубе собрались все свободные от вахты. Кто-то играл на аккордеоне. Какая-то пара танцевала в тумане.

 

— Санди, иди к нам! — позвали меня, каким-то образом узнав в этой чертовой мгле.

 

Я помахал рукой, сделав вид, что тороплюсь по делу.

 

Снова дали гудок. Каждые десять минут непрестанно били в рынду. И от ударов в судовой колокол на сердце становилось еще тревожнее.

 

Я пошел искать дедушку и нашел его весело беседующим в кают-компании. Там собралось несколько ученых, среди них Мальшет и Лиза.

 

Я подсел к ним поближе. В кают-компании было светло и уютно; все мне приветливо улыбались; Мальшет подвинулся, чтоб мне было удобнее сесть. У меня как-то потеплело на сердце, и тоска стала не такой мучительной. Я подумал о том, как я привык ко всем этим людям, полюбил их. Какое великое дело — товарищество, друзья. И что нигде оно так не проявляется, как на кораблях, в дальнем плавании или на зимовке, когда люди оторваны от отчизны, от родных. Как будет жаль расставаться: ними, быть может, навсегда! А расставаться придется… Во мне нуждались.