Я посмотрел на деда. Никогда я не видел его дома таким оживленным, помолодевшим, добрым. Экспедиция показала мне совсем другого человека. А я то думал, что знал его.

 

Так мне не хотелось расстраивать дедушку… Он очень любил невестку — больше сына, и письмо нанесет ему такой же удар, как и мне. Может, больше. Он был стар. Мог бы идти о отставку, но третий год плавал в Атлантике, не боялся никаких штормов и работал наравне с молодыми, Очень я его уважал и любил. Редко мы с ним бывали вместе, даже здесь, на одном корабле. Он всегда занят. И может, чуточку суховат. А может, просто бабушка приучила меня с детства бояться заходить к нему в кабинет.

 

— Ты чем-то расстроен, Санди? — ласково спросила Лиза. Она очень ко мне хорошо относится. Говорит, что я ей напоминаю ее младшего брата. И на этот раз сказала:

 

— Вы знаете, Николай Иванович, Санди чем то очень похож на моего брата Яшу. Янька уже член Союза писателей, женат, много пережил, а все такой же. Не меняется.

 

— Нисколько не похож, — даже с досадой возразил Мальшет. — То, что ты принимаешь за сходство, — просто общая для современной молодежи инфантильность. Их до седых волос воспитывают, учат, вдалбливают, как думать, что думать, водят на помочах, вот они и похожи друг на друга.

 

— Не понимаю, Филипп! — рассердилась Лиза. Светло-серые (очень светлые!) глаза ее потемнели с досады. Они часто спорили.

 

Мальшет стал подробно развивать свою мысль. Молодежь надо ставить на руководящие посты. Она не склонна к бюрократизму, догматике, схоластике, она смела и отважна…

 

— Если она смела, то пусть смело борется со злом во всех его видах и проявлениях, — усмехнулся дед, — а не предоставляет это делать отцам и дедам. С грустью я не раз наблюдал, как молодой человек брюзжит исподтишка, а открыто чуть ли не заискивает перед теми самыми бюрократами и догматиками, которых должен был бы обличать. Вы не находите, Филипп Михайлович?

 

— Нет! — отрезал Мальшет.

 

Затеялся спор, вмешались остальные. Дед замолчал, посмеиваясь. Я тихонько позвал его.

 

В своей каюте он снял пиджак, аккуратно повесил его в шкаф и сел в пуловере у письменного стола, как всегда прямо, будто позвоночник у него не сгибался.

 

— Что-нибудь случилось у тебя, Санди? — добродушно осведомился он.

 

Я молча протянул ему Лялькино письмо. Сначала он удивился, но начал читать и прочел до конца. Лицо его вытянулось и посерело.

 

— Сукин сын! — вырвалось у него. — Этого я давно боялся…

 

— Разве они жили так плохо? — грустно спросил я. — Какой же я ненаблюдательный. Ничего не замечал.

 

— Ну… не изменяли, не бранились на весь дом, не жаловались друг на друга каждому встречному и поперечному. Соседи осудят ее. Ведь он не пьет, не гуляет, не дерется. Даже не курит теперь.

 

— Я не зал, что так плохи дела, — тихо уронил я.

 

Мы долго подавленно молчали. За раскрытым иллюминатором шумели в тумане невидимые волны. И все бил судовой колокол.

 

— Сколько сразу несчастий… — проговорил я. — И Ата вот слепнет. У тебя нет папирос?

 

— Есть.