— Желающие на расправу!

Улица заполнилась подошедшими корниловцами и конниками Каледина. Авинов пробрался за хаты и замер. Вот они, пленные, — без шапок, без поясов. Головы поникли, руки опущены. Стоят, прощаются с жизнью.

— Встава-ай, проклятьем заклеймённый… — взвился чей-то фальцет и оборвался.

— За что же, братцы? — сказал, задыхаясь, молодой красноармеец. — За что же? Братцы, у меня мать-старуха, пожалейте!

Шагах в десяти от пленных большевиков выстроилась расстрельная команда. Щёлкнули затворы, взлетели винтовки.

— Пли!

Половина стоявших упала, двое бросились бежать, а один рухнул на колени, вереща:

— Я раненый! Раненый!

Грохнул выстрел, и голос оборвался. «Сорокинец» покачался, стоя на коленях, и рухнул, изворачиваясь, на бок.

Пленные австрийцы, которых согнали «до кучи», закричали хором:

— Пан! Пан! Не стрелял! Мы работал здесь!

— Не трогайте их, господа, — устало проговорил Неженцев, — это работники.

Проскакал генерал Марков, приметный в своей огромной белой папахе, в сопровождении двух конных адъютантов. Следом показалась группа всадников с развёрнутым трёхцветным флагом — Корнилов!

Генералу навстречу вышла вся станичная старшина во главе с атаманом, красным от стыда, но державшимся с достоинством принца в изгнании.

— Ты уж не серчай, — обратился он к Верховному, — это всё бальшавики. Корнилов, говорят, с киргизами да буржуями. Ну, молодёжь и смутили. Всех наблизовали, выгнали окопы рыть, винтовки пораздали…

Лавр Георгиевич кивнул понятливо, не стал ещё пуще срамить станичников.

— Старики! — сказал он. — Вы — казаки и я, генерал Корнилов, казак. Провинившихся судите сами. Даю вам на то полное право. Как скажете — так и будет.

И старики отправились в станичное правление — пороть нагайками «молодёжь», изменившую присяге…

Авинов развернулся и поплёлся обратно. Со всеми вместе выбрался на главную площадь, поглядел, как джигитовал текинец, как покачивались под ветерком повешенные комиссары — в одном исподнем, свернув шеи, перекосив худые плечи, опустив носки разутых ног. Подумал, не зайти ли ему в лавку, да и пошёл искать свободную хату. Желающих-то много, а сельцо не резиновое, на всех не хватит. Можно, конечно, и в амбаре переночевать, так ведь ноябрь на дворе…

Полон трезвых и практичных мыслей, Кирилл ступал следом за разбредавшимися марковцами. Марковцы переговаривались:

— Ну, переход сегодня!

— Когда гранатами вокруг кроет — не почувствуешь, а вот приди в станицу…

— Эгей, Доманевский! Узнай, ради бога, кто ранен и куда!

— Кто, спроси кто!

— Вострецова подстрелили! Легко!

— Эй, мы назначены сюда, это наш район! Здесь марковцы, а не алексеевцы!

Добровольцы заспорили, не поделив хаты, а к Авинову приблизился Артифексов. Кирилл его сразу даже не узнал — голову Григория покрывала чёрная кубанка.

— Есть тут одно местечко! — сообщил Артифексов с таинственным видом. — На чердаке, правда, но тепло.

— Лишь бы тепло, — обрадовался Кирилл, — и чтобы ноги можно было вытянуть!

— Вытянешь, — пообещал Григорий, загадочно улыбаясь.

Он провёл Авинова хитрым ходом между ракитовых плетней, огораживавших сады, и открыл узкую калитку. За нею располагался дворик, маленький и чистенький, в глубине которого почти скрытая могучими яблонями стояла приземистая беленая хатка.