– Ну, – сказал один, что волосом потемнее, – душегубствуешь, баба?

– Кто, – спросила Ува спокойно, – говорит?

– Ну, скажем так, слух прошел.

– Я – не душегубка. Я повитуха. И это не слух. Это ремесло мое, каким живу, матерью оставленное. Других наследств нет, милостивые господа.

– А вот, – встрял другой, – тут записано, что извела ты странницу, мающуюся мукой родовой, из‑за дорогой ее шубы да по склонности к черному чародейству, требующему жертвы кровавой. На пергаменте, слышь, тетка, записано!

– Ну так, милостивый государь, – не теряя себя ответила ему Ува, – ежели из чьего рта вылетело, так и на пергамент могло невзначай попасть. Чай того же сорту новость.

Второй, который рыжий, покрутил головой.

– Слышите, Ярдли! А вы уверяли, будто смерды испытывают благоговейное почтение к писаным грамотам!

– Вам стоило держать пари, Птармиган…

– Ну что ж… Ува, рассказывай, как все было, – велел ей рыжий Птармиган. Ува сосредоточилась на шевелении щеточки его усов. Ара молчала у груди, как рыбка.

– А что рассказывать? – осведомилась она более в воздух. – Ну, пришла она ко мне на порог. Гнать?

– Я не об этом, – отмахнулся Птармиган. – Кто они, откуда, как назвалась?

– А никак, – огрызнулась Ува, посмелевшая от того, что с нею разговаривают. – Молодые люди любят женщин, но не любят детей.

– Ха, – воскликнул неугомонный Ярдли. – Есть крохотная вероятность, Птармиган, что вы… или я, хотя бы поверхностно были знакомы с этой особой? Как бы это выглядело забавно.

– Вряд ли, – пресек его более серьезный коллега. – Ни одна женщина не любит меня настолько, чтобы не избавиться от ребенка сразу, как только угроза стала реальной. Не говоря уж о том, чтобы тащиться рожать, сохраняя тайну, на край цивилизации, ночью, полагаясь лишь на деревенскую повитуху. Я этого недостоин. Вы, полагаю, тоже. Неужели бы ваша подруга не сообщила вам, что ожидает вашего ребенка?

– Боюсь, мои подруги не того сорта, чтобы им можно было доверять в щепетильном вопросе установления отцов. Впрочем, если бы я решил придерживаться твердой линии, вы нипочем не доказали бы, что у меня с ней был разговор на эту тему. Подобные заявления не делаются публично. Если он допустил, чтобы она рожала вот так, значит, ему все равно. Посему надобно искать горничных, а не папашу. Другого источника нет.

– Ну ладно. Мы здесь не за этим. Давай, бабка, рассказывай, как ты ее удавила.

– Не давила я ее. Наутро, едва малость посветлело, позвала старосту, и пастор потом пришел. Все они покойницу видели, и ежели нашли на ней какие следы, кроме тех, что роды оставляют, пускай бы сразу сказали.

Пастор поднялся со своего места, тихой мышкой шмыгнул за спинами сидевших, нагнулся над плечом Птармигана, которого, видимо, считал постарше, и что‑то ему зашептал, тыча пальцем в пергамент.

– Ну хорошо, не давила, не резала. Но ты ведь, говорят, искусная травница. Как насчет растительных ядов?

– Знамо дело, секреты у ремесла есть, как и у кузнеца, и у плотника, и у кожемяки. Но господа, без сомнения, знают, что нет такой растительной отравы, какая бы следов по себе не оставляла. Белена зрачок в точку сводит, от вороньей ягоды губы чернеют, кошкодох, напротив, мажет все кругом в желтый цвет, спорынья живот вздувает, от молочая – белый налет.