– Вот у меня заявление простолюдинки Иды, изложенное на пергаменте с ее слов, к коему по неграмотности приложен отпечаток ее пальца.

– А что, у вас не все бабы умные? Чья она жена, эта Ида и почему муж ее не приструнил?

По горнице пронесся разрядивший обстановку смешок. Старосты и все, кто стоял поближе к чиновникам, прикинулись, будто кашель на них напал.

– Она, как бы выразиться, особа немужняя, – выговорил наконец старейший из старост. – Застать ее можно чаще всего в таверне «Кошка», что у верстового столба. Она как бы…

– Шлюха? – бесхитростно спросил Ярдли. – Ну так это бывает. И что милые бабоньки не поделили?

– Пришла она ко мне в аккурат как беднягу душа покинула, – с готовностью отвечала ему Ува. – Живот у нее там болел, что ли, колики. Вот и увидела и покойницу, и шубу ее, и дитятко…

– Колики, – усмехнулся чернявый. – Знаем, как же. При ее‑то роде занятий…

– Ты дала ей лекарство?

– Дала. – Ува угрюмо уставилась в пол. – И она человек, поди.

– Чего ты ей дала?

– Настойку понеси‑травы, упаренную для крепости.

– Название какое‑то… – Ярдли поморщился. – Ты уверена, что понеси‑трава – от колик?

– Нет, – уставясь в пол, отвечала Ува. – От бесплодия. Ошиблась я. В темноте да в заполохе. Туг – покойница, там – дитя, рядом – никого из родни.

Ярдли расхохотался, хлопая себя по бедрам и наклоняясь от смеха так, что едва нос об стол не расшибал. Птармиган косил на него глазом и кусал ус, пытаясь сохранить важный вид.

– Она, стало быть, просила средство… хм, от живота, а ты ей дала в аккурат… для живота, так?

– Выходит, так. Ну да я за нее не блудила.

Ярдли развернулся к пастору.

– Вы святой отец, хотели, чтобы мы осудили единственную остроумную бабу на весь ваш медвежий угол? Лично мне очевиден и состав, и мотив, и средство. Могу выносить приговор. Эй, баба, как тебя? Ува! А зачем же ты шубу‑то укрыла?

– А я не укрывала ее вовсе, – отозвалась та, понимая, что теперь может уже позволить себе и поворчать и поголосить. – Я видала бабу в шубе, из чрева бабы вышла вот эта малютка. Баба отдала душу… вот уж не знаю кому. Но я по неграмотности своей думала, что шуба теперь – владение малютки.

Ярдли заломил бровь и метнул на пастора вопросительный взгляд, большинством собравшихся истолкованный как «а шуба где?».

– Тут, милостивые государи, имеет место некая юридическая закавыка, – заявил тот, поднимаясь со своего места. – Согласно обычаю и законам, каковые вам известны лучше, чем мне, каждый человек, выходя из материнского чрева, должен быть занесен в церковно‑приходские книги, чтобы не быть на этом свете без роду‑племени и чтоб власти с точностью могли проследить, где он родился, сколько женился, как умер и чем при жизни владел. И тот ли он, за кого себя выдает. Человек без записи в церковной книге как бы и не существует.

– Я ее записала, – запротестовала Ува, но пастор зыркнул на нее так, что она застыла на месте с разинутым ртом.

– Так же при рождении в книгу пишется, от кого и кем рожден ребенок. Если в графе «отец» не указано имя, ребенок не имеет права наследовать по линии отца. В нашем случае пустыми оставлены обе графы. Ежели Ува пожелает, может объявить ее своей наследницей, а записать в официальный Документ «незнакомка в шубе» я не могу!

– Да я своими глазами видела, как вот эта малютка вышлла из того чрева, а чрево и все остальное были прикрыты то самой шубой, а других баб, шуб и младенцев там на версту было!

– Молчи, неграмотная баба!

– Я, однако, ошибся, полагая, что в этой деревне одна такая остроумная, – заметил Ярдли вполголоса.