|
А она: собачка, мол, для меня дороже жизни, бери, коли даю. Стыдновато мне стало. За какую-то блохастую шавку и такие деньги? От кого? От старухи! Может, последние, «гробовые». «До свидания, — говорю, — бабуля, мы ее вам просто за спасибо нашли». Тут она мне и выдала! Выпрямилась, глаза засверкали. «Я, — говорит, — княжеского роду! Со мной, — говорит, — сам предводитель Дворянского собрания Голицын стоя разговаривал, а ты почему сидишь?» Да так строго, что меня будто ветром сдуло! Хлопнула она американской купюрой по столу и вышла. Чего смеешься? Правду говорю.
Тоненько запищал зуммер. Грязнов поднял трубку: Грязнов слушает. По лицу друга Турецкий понял, что услышанное не очень-то понравилось Славе. Хозяин — барин... Приказы не обсуждаются. Будьте готовы! Не слышу ответа. Вот так-то лучше. Будь здоров... Осечка, — кладя трубку, мрачно сказал Грязнов. — Все дела переносятся на ночь. Не привыкать. Понимаешь, Саня, какое дело! Шуму больно много. Расследуем-то дело мы, так уж получилось. Но теперь, оказывается, подключены работники ФСБ, МВД и даже спецназ. Облава? Она самая. Извини, что рано тебя потревожил. Ничего. А чем ты недоволен? Да по-тихому надо было делать. А теперь что? Спугнем! Голубки черненькие сфотографированы —- анфас и в профиль, курлычут по-русски, «геры» этой по сто двадцать долларов за грамм я уж с полкило сдал. А кто платил? Ну не я же! ФСБ, конечно. У меня таких денег нет. Значит, твои ребята вышли на продавцов? И мои тоже, — поразмыслив, ответил Слава. — Друзья. Водой теперь не разольешь. Кто платит, тот и музыку заказывает. Музыка, будь уверен, будет. Нужна облава, — сказал Турецкий. — Ты по зернышку клюешь, а нужен мешок. И лучше сразу. Не знаю, не знаю. Не уверен. Не удержишь мешочек-то. Тяжеловат. Я вот наклевал с полкило... Убавь, Слава. И сколько? Да хотя бы последний нолик. Грязнов весело рассмеялся: Тебя будить? Буди. А куда звонить? Домой, конечно. На том они и расстались. Спросите любого москвича, живущего в районе университета имени Патриса Лумумбы, что за народ там учится, он или с отвращением сплюнет, или загнет такое, что ни одна газета не напечатает. Учатся в университете молодые люди из африканских и азиатских стран различного цвета кожи, но москвичи называют их всех скопом «черными». Если припомнить наше давнее-давнее время благородного порыва просветить все отсталые народы, но на свой, советский лад, то можно ясно увидеть, с каким восторгом и любовью встречали русские люди чернокожих, темноглазых, таких необыкновенных юношей и девушек. Сколько было цветов, улыбок, искреннего удивления и доброго отношения! Все были уверены в том, что эти юноши и девушки вырвались наконец-то из ада, где их били палками белые работорговцы, или же в лучшем случае прибыли из тропиков, где их насмерть закусывали мухи цеце. Да и что взять- то было с москвичей, если единственной книгой, дающей представление о жизни негров, был роман «Хижина дяди Тома»? И еще долгие годы москвичи с какой- то непонятной жалостью относились к студентам университета, хотя уже появились тревожные симптомы, которые со временем перешли в настоящую трагедию. За нейлоновые трусики, кофточки и колготки симпатичные негры трепали наших девушек как хотели, устраивали пьянки с дикими песнями и плясками, покуривали «травку» — дело немыслимое в те времена — и потихоньку приторговывали заграничным тряпьем. Их бы за шкирку: ведь учиться приехали! Ан не тут-то было. «Ну и что? — сказали добрые дяди соответствующих ведомств. |
