Не говорю о том, что рассыпанное сено, разворошённая солома и другие неизбежные последствия пребывания коней, сделали честь двору ближе к конюшням. С другой стороны большой флигель служил домом фермера, челяди, кухней, прачечной и для всякого пользования, для которого не хватало дома.

Естественно, околицы усадьбы также слишком чистыми сохраниться не могли. Тут рубили деревья, расщепляли скалку, бросали угли и залу, кухонные остатки, выливали помои, а гончии псы подкомория, всякий раз, как их выпускали, сами, похоже, этот мусор по большей части опустошали.

Прямо напротив окон были ворота, стоящие таким привычным отверстием, что были люди, которые сомневались, можно ли ещё их было закрыть. От этого бездействия они преобрели странную физиогномию, казалось, превращались в руину – однако стояли так уже очень давно и, вросшие в землю, обещали так продержаться года.

Когда подкоморий ходил, разогреваясь, по избе, как раз в эти воротам въезжал всадник, в котором самый неопытный глаз мог узнать посланника.

Есть это фигура допотопная, сегодня уже исчезнувшая и известная только из традиции, но раньше существовали такие люди, что на протяжении всей жизни справляли обязанности посланцев, было это их назначение. Такого «нарочного» узнать можно было сразу по физиономии. Человек этот обычно бывал смелый, привыкший к людям, сведущий в дорогах, закалённый для всего и охотно перевозящий разные ведомости. Он не гнушался рюмочкой в шинке и конь его должен был обычно даже перед каждой останавливаться proprio motu.

Большие паны имели много таких бояр, шляхта выбирала самых способных из крестьян. Письмо, которое обычно привозил посланец, часто адресованное в собственные руки, было завёрнуто в ткань, держалось за пазухой, иногда под рубашкой на голом теле, чтобы посол его всегда чувствовал, часом затыкал в баранью шапку, между двумя её стенками.

Письмо иногда сопровождало устное приветствие и какое-нибудь словесное добавление. Принимали посланца по-разному, но чаще всего и рюмочкой, и миской. Иногда какая горсть и лошадке доставалась, которая либо шла в гостеприимную конюшню, либо дремала у забора.

Подкоморий Верещчака в подъезжающем на пёстром коне человеке, который привязал скакуна к колышку, и, не обращая внимание на лай псов, провожающих его к усадьбе, направился к крыльцу, узнал сразу посланца. От кого? Это было для него тайной, но всё-таки забеспокоился. Посланец вёз письмо, которое было нужно прочитать, а что хуже, ответить на него. А нужно знать, что со времени, когда его у иезуитов в Люблине мучили писанием, подкоморий, равно самой манипуляции, как того напряжения мысли, которого требует писание, терпеть не м о г.

– Ну вот! – сказал он в духе. – Посланец и письмо. А жены в доме нет.

В самом деле, подкоморина была у дочери… а Верещчака один дома.

В сенях уже было слышно, как этот посланец начал торговаться со служащим Якубом. Подкоморий отворил двери.

– Кто там?

С открытой лысоватой головой стоящий посол шибко отвечал:

– С письмом к ясно пану.

– От кого?

– От подскарбия.

Говоря это, положа шапку на лавку, посланец потянулся за пазуху, взял оттуда красный платочек, развязал и, достав из него письмо, написанное на серой бумаге с большой печатью, вручил со скромным поклоном.

Подкоморий принял его, обеспокоенный. Видно, он предвидел, что с ответом ему будет тяжело, потому что через минуту мягко сказал:

– Пусть Якуб скажет, чтобы коня взяли в конюшню, а посланца на фольварк.

И, шепнув что-то старому слуге, подкоморий закрыл дверь. В покое было уже серо, он положил, а скорее, бросил письмо на стол, кислый.