– А, негодяй! А, нечестивец! Разбойник! – начал он. – Не стоит такой жены… кто честен, должен отобрать её у него.

– Если кто, то пан воеводиц один это мог бы учинить, – отозвалась Янашева, – потому что ни кто иной не справится со старостой… не может с ним мериться. Но это и для ваших зубов твёрдый орех, потому что это жена… муж и жена – одно тело. Кто бы между супругами хотел мешаться… разве рискнул бы? И вы бы с этим не справились!

Гоздзкий покрутил усы.

– Ты так думаешь, сударыня? – спросил он.

– Не иначе, – сказала Янашева.

– А что бы ты поведала, если бы я её отоборал?

– Этого не может быть, – ответила красивая горожанка.

– Спорим, что это сделаю! – крикнул Гоздзкий.

– Не хочу вас вытянуть на слово, потому что это невозможно трудно. Во-первых, она его жена, а во-вторых, он староста каниовский, а о него тереться, хотя бы такому непоколебимому холостяку, каким вы слывёте, опасно.

Побила его баба бубном, как бы специально. Гоздзкий настаивал.

– Ты меня не знаешь, – воскликнул он, – я, когда что решу, если бы дьявол на дьявола сел, или жизнь потеряю, или поставлю на своём.

Пан Янаш, который был сообразительный, догадываясь, что его достойная жена будто бы специально высылала воеводица к старосте, чтобы самой избавиться от его навязчивости – пронюхав письмо носом – начал также со своей стороны прибавлять, каким великим опасностям подвергся бы Гоздзкий. А тому в этом – игра; чесалась его кожа, таким образом, так невидимо влюбился в эту старостину, словно её одну в сердце носил.

Янашева от него отделалась… но, повернув в Ярычов, он не мог уже усидеть, пока сразу не разведал о старостине, где, что и как, что с ней делалось. Нашлись люди, которые её видели, иные – что слышали о тирании, подтвердилось в значительной части привезённое из Львова. Гоздзкий принял сильное решение вырвать старостину из рук мужа.

Таким он был, надоумил себя, что это, должно быть, было геройством и делом чести – перехватить потерпевшую и униженную женщину.

В Ярычове он всегда имел при себе придворных и вроде бы милицию голов до ста. Бывало меньше или больше, потому что выдержать его долго была штука, а кто туда заявлялся, определённо больше имел безумства, чем степенности. Его люди, как он сам, отчаянные, должны были слепо идти за ним в огонь и в воду, куда дал команду… а, если кто-нибудь сбегал или разочаровывал его, он не имел уже за чем возвращаться. Кормил и поил, что называется, деньгами обсыпал, но также, когда кринул: «Вера! За мной!», нельзя было оглядываться и рисковать. Тогда сразу со всей этой ярычовской силой Гоздзкий начал выбираться к старосте, не объявляя ему войну, как тот прусский Фридрих II на Саксонию во время Семилетней войны. Естественно, он сам командовал этой бандой.

Сначала пошли шпионы, чтобы разузнать, на котором фольварке пребывает старостина, сделать рекогносцировку позиции и узнать силы неприятеля. А над ним Гоздзкий имел то преимущество, что пан каниовский знал его ненависть к себе (издавна угрожали друг другу), но ожидать вмешательства в свои домашние дела не мог. На это только нужно было такого безумца как воеводиц. Уже должны были выбираться из Ярычова, когда случайно там оказался приятель Гоздзкого, пан Пжилуский, которому признался в своих намерениях; тот начал отговаривать.

– Бойся Бога, – сказал он, – так не делай, это агрессия и разбой. Даже твоя честь требует, чтобы сперва, по меньшей мере, каниовскому напомнил об обязательствах, прежде чем нарываться.

– А где я его буду искать? – спросил Гоздзкий.