– Вам стало лучше, слава аллаху?.. – спросила я.

Ах, что последовало за столь любезным вопросом! Хурие‑ханым так распалилась, что невозможно передать. Чего она только не наговорила!

– Покушаться на жизнь человека, – кричала она, – и в то же время справляться о его самочувствии – это верх наглости, безобразия, невоспитанности!..

Я от стыда забилась в угол и зажмурилась. Женщинам никак не удавалось успокоить разбушевавшуюся Хурие‑ханым. Крик перешел в отчаянный визг, посыпались такие словечки, какие редко услышишь не то что в центральном рушдие, но даже на улице. Она кричала, что по моему лицу видно, какая я штучка, что ей все известно, что я вырвала у нее из рук кусок хлеба и, кто знает, скольким мужчинам в министерстве я за это…

У меня потемнело в глазах, задрожал подбородок, на лбу выступил холодный пот. Самое страшное, что другие женщины держали себя так, будто считали Хурие‑ханым правой.

Вдруг кто‑то изо всех сил стукнул кулаком по столу. Стаканы и графины зазвенели. Молодая учительница с черными глазами, которая минуту назад смеялась вместе со мной, вдруг превратилась в львицу!

– Мюдюре‑ханым! – закричала она сердито. – Где же ваше руководство? Как вы разрешаете этой особе обливать грязью честь учительницы? Где мы находимся? Если вы позволите ей сказать еще слово, я потащу в суд не ее, а вас! Эта женщина забывает, где она находится!.. – Тут черноглазая ходжаным топнула ногой и набросилась на женщин; даже в гневе голос ее поражал какой‑то удивительной мелодичностью. – Браво, товарищи, браво! Просто великолепно! И это в школе!.. С улыбочкой слушаете, как оскорбляют вашего коллегу!..

Сразу стало тихо, но как только Хурие‑ханым почувствовала, что остается одна, она снова впала в истерику и хотела было опять лишиться чувств. Но, на счастье, раздался звонок на урок. Учительницы взяли тетрадки, книжки, корзинки для рукоделия и начали расходиться.

– Жду вас у себя в кабинете, дочь моя, – сказала мюдюре‑ханым и тоже вышла.

Через минуту мы остались вдвоем с девушкой, которая меня защищала. Я сочла своим долгом поблагодарить ее.

– Ах, боже, как вам пришлось понервничать из‑за меня.

Девушка пожала плечами, словно хотела сказать: «Какое это имеет значение!» – и улыбнулась.

– Я это сделала нарочно. Если на таких особ не прикрикнешь, не припугнешь, они сядут на голову. Что вы тогда сделаете? После уроков увидимся. Не так ли?

Я дошла до кабинета мюдюре‑ханым, но заходить туда мне уже не хотелось. Было тошно заводить тот же разговор. Настроение упало. Портфель показался непомерно тяжелым. Стараясь не попасться никому на глаза, я вышла из рушдие и вернулась в гостиницу.

Увидев меня, Хаджи‑калфа огорченно всплеснул руками и принялся причитать:

– Вах, ходжаным, вах! Как тебе не повезло!..

Оказывается, ему было уже все известно. Уму непостижимо, как он успел узнать?

– Смотри, дочь моя!.. Держи ухо востро, – предупреждал он меня. – Как бы они не сыграли с тобой какую‑нибудь злую шутку! Если у тебя есть знакомые в министерстве, давай тут же напишем письмо.

Я сказала, что не знаю там никого, кроме старого поэта который рекомендовал меня министру. Услышав имя поэта, Хаджи‑калфа обрадовался, как ребенок.

– Ах, господи! – воскликнул он. – Ведь это мой благодетель! Он здесь

одно время был директором идадие[16]. Это ангел, а не человек. Пиши, дочь моя, пиши. А если любишь меня, передай ему от меня привет. Напиши так: «Твой раб Хаджи‑калфа лобызает твои благословенные руки…»

Не раз бедный Хаджи‑калфа поднимался ко мне наверх, волоча свою хромую ногу, и приносил такого рода вести: «Надо, чтобы господин прокурор не испугался и распек заведующего отделом образования.