– А где твоя мама?

Девочка потупилась и не ответила. Мне вдруг показалось, что я нечаянно задела тайную рану в сердце ребенка, поэтому не стала повторять вопрос и заговорила о другом:

– Это ты вчера под вечер пела песни, Мунисэ?

Вчера вечером я слышала, как в соседнем саду кто‑то пел тоненьким детским голоском. Голос был такой мягкий и так не походил на голоса, которые мне приходилось слышать до сих пор в Зейнилер, что я высунулась в окно, закрыла глаза, и в течение нескольких минут мне казалось, будто я нахожусь совсем в другом месте, в какой‑то волшебной, неведомой стране.

Сейчас я была уверена, что никто, кроме этой девочки, не мог так петь.

Мунисэ стыдливо кивнула головой.

– Да, это была я, ходжаным.

Я разрешила ей вернуться на место и приступила к уроку. На душе у меня почему‑то сделалось удивительно светло и радостно. Казалось, сердце мое ощутило вдруг теплое дыхание весны. Глаза этой девочки согрели меня, как согревает солнечный луч птенцов, замерзающих в снегу. Дрожащая в холодном неуютном гнезде, спрятав голову под крыло, слабая, больная Чалыкушу начала постепенно оживать, обретать прежнюю жизнерадостность. Мои жесты и движения стали более уверенными и даже чуть кокетливыми. В голосе появились теплые, веселые нотки.

Во время уроков я невольно поворачивалась к Мунисэ. Она тоже не спускала с меня глаз. Любуясь ее жемчужными зубами, приятной улыбкой, темно‑голубыми глазами, которые мне так хотелось поцеловать, я впервые в жизни ощутила радость материнской любви.

Ах, если бы у меня была такая малютка! Ведь мне предстоит жить одной! Как жаль, что это неосуществимо.

От Хатидже‑ханым о Мунисэ мне удалось узнать очень немногое. Оказывается, женщина, которую она называла аба, была ее мачеха. Отец девочки прежде служил чиновником в лесничестве. Его вторая жена была родом из Зейнилер, потому, уйдя на пенсию, он обосновался здесь. У жены был дом и участок земли; к тому же они имели около десяти курушей в месяц пенсионных.

Я сказала Хатидже‑ханым:

– По твоим рассказам, семья должна жить не так уж бедно. Почему же за девочкой не смотрят?

Старая женщина нахмурилась.

– Спасибо, что хоть так смотрят. Другая бы вовсе на улицу выбросила…

– Почему?

– Мать этой девочки – скверная женщина, дочь моя. Не помню хорошо, кажется, это было лет пять тому назад, она убежала с жандармским офицером. Мунисэ была тогда совсем маленькой. Потом офицер ее бросил и уехал в другое место. О ней стали поговаривать плохо, молодые парни увели ее в горы и там развлекались. Словом, она сделалась распутной женщиной.

– Все это так, Хатидже‑ханым, но чем виновата девочка?

Старая женщина покачала головой. Лицо ее выражало фанатичную жестокость.

– Что же ты хочешь? Ведь не станут они одевать ребенка такой женщины в шелковые платья?

Мунисэ не могла посещать школу каждый день. Когда я спрашивала у нее, почему она отсутствовала, девочка отвечала: «Аба заставила стирать белье…», «Аба заставила мыть пол…» или: «Аба послала за дровами в горы…»

Другие школьницы относились к Мунисэ довольно холодно, держались от нее подальше, старались при случае обидеть исподтишка, довести ее до слез. В этой неприязни была отчасти виновата и я, так как не могла скрыть своей любви к маленькой девочке. Дети видели, что я обращаюсь с ней особенно ласково, в саду подзываю к себе и разговариваю с ней, и это сердило их.

Однажды, во время перерыва, из сада донесся плач Мунисэ, я услышала, как она умоляла кого‑то:

– Что я вам сделала? Что я вам делаю плохого? Не надо!..

Я выглянула в окно. Девочки, набрав из родника в рот воды, гонялись за Мунисэ и обливали ее. Бедняжка с плачем металась по саду, пыталась закрыть руками лицо и шею.