|
С этими словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких Коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, вделанных в стену, сидели отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри. По дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза. Она бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями. — Сын мой! – заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король вздрогнул. — Что с вами? – быстро обернувшись, спросил король. — Сын мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь бы он был подальше от Парижа. — А почему? – спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими стеклянными глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими. — А потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы новой церкви, потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не где-нибудь, а здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого рода сцен. — Но послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, – ответил Карл IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. – Какой-то мерзавец уже отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью, матушка, в королевстве должно же быть правосудие! — О, не беспокойтесь, сын мой, – отвечала Екатерина, – они не останутся без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему: сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас. — Ах, вот как! – произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала нотка подозрения. – Вы так думаете? — Ах, сын мой, – продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих мыслей, – неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона? — Ну, ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, – ответил Карл. — Что же нам делать, сын мой? — Ждать, матушка, ждать! В этом – вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный, самый ловкий тот, кто умеет ждать. — Ждите, а я ждать не стану. С этими словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери, намереваясь идти в свои покои. Карл остановил ее. — В конце концов, что же мне делать, матушка?! – спросил он. – Прежде всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны. Екатерина вернулась. — Граф, – сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, – подойдите к нам и скажите королю, что, по-вашему, надо делать. — Ваше величество, вы позволите? – спросил граф. — Говори, Таванн, говори! — Ваше величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается кабан? — Черт возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину. — Только для того, чтобы он вас не ранил, – заметила Екатерина. — И ради удовольствия, – ответил король со вздохом, который свидетельствовал об удальстве, переходившем в кровожадность. – Но убивать своих подданных мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои подданные, как и католики. — В таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан, которому не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, – сказала Екатерина. |
