— Здравствуйте, Джейн. Это я, Ханна.

Чувствовалось, Джейн переживала горе королевы, как свое собственное, поэтому она ничего не сказала по поводу моего неожиданного возвращения и непривычной одежды.

— Может, ты и сумеешь поговорить с нею, — шепотом произнесла Джейн, опасаясь подслушивания. — Только хорошенько думай, о чем говоришь. Ни слова о короле и о ребенке.

Моя смелость куда-то улетучилась.

— Джейн, я ведь не знаю, захочет ли королева меня видеть. Может, вы у нее спросите?

Но руки лучшей подруги королевы уже лежали на моем затылке, толкая меня вперед.

— Ни в коем случае не упоминай Кале. Сжигание еретиков — тоже. И не говори про кардинала.

— А почему нельзя? — спросила я, пытаясь выскользнуть из цепких пальцев Джейн. — Вы имеете в виду кардинала Поула?

— Он болен, — шепнула Джейн. — И впал в немилость Рима. Его вызывают туда. Если он вдруг умрет или уедет за наказанием, королева останется совсем одна.

— Джейн, наверное, я зря решила увидеться с королевой. Мне ее нечем утешить. Как можно утешать женщину, потерявшую все?

— Ее сейчас никто не сможет утешить, — сурово заметила мне Джейн Дормер. — Она пала на самое дно, на какое только может пасть женщина. Но она должна подняться. Она не просто женщина, чтобы зарыться в своем горе. Она — по-прежнему королева и должна править страной, иначе не пройдет и недели, как Елизавета спихнет ее с трона. Если она вновь не воссядет на троне, сестрица сбросит ее прямо в могилу.

Одной рукой Джейн открыла дверь, а другой втолкнула меня внутрь. Я чуть не споткнулась и поспешно сделала реверанс. Дверь за моей спиной тихо закрылась.

В комнате по-прежнему было сумрачно. Ставни не открывали с тех пор, как эта комната стала родильной. Я не увидела королеву ни на одном из стульев, ни на ее громадной кровати. Я бросила взгляд в сторону молитвенной скамеечки, но и там не нашла стоящую на коленях Марию.

Потом я услышала тихий шорох, тихий звук, будто вздохнул наплакавшийся ребенок. Ребенок, который плакал так долго и безутешно, что у него больше не осталось слез, и теперь он просто застыл в своем горе.

— Королева Мария, — тихо позвала я. — Где вы?

Наконец, когда мои глаза привыкли к сумраку, я увидела ее. Должно быть, она некоторое время металась по полу, а теперь затихла, лежа лицом к плинтусу. Она лежала, согнувшись, как сгибается голодный человек, стремясь заглушить приступы голода. Я поползла к ней на четвереньках, задевая разбросанные пучки трав, от которых и сейчас еще исходил пряный аромат. Оказавшись возле королевы, я осторожно взяла ее за плечи.

Она не шевельнулась. Возможно, она вообще не почувствовала, что рядом с нею кто-то находится. Горе Марии было слишком глубоким и непроницаемым. Она загнала себя в ловушку, погрузила во внутреннюю тьму, которая могла не рассеяться до конца ее жизни.

Я гладила ее плечи, как гладят умирающее животное. Прикосновение заменяло сейчас все слова, но я не была уверена, чувствует ли она мои пальцы. Потом я осторожно приподняла ее, уложила ее голову себе на колени, откинула ей капюшон и стала отирать слезы с ее усталого лица. А они катились и катились из-под сомкнутых век, и морщины служили им руслами. Я молча сидела с нею до тех пор, пока перемена в дыхании не подсказала мне, что королева заснула. Но даже во сне поток слез не оставлял ее.

Выйдя в приемную, я увидела сэра Роберта.

— Вы, — сказала я, не ощущая радости от встречи с ним.

— Да, я. И не надо так кисло смотреть на меня. Я к этой истории не причастен.

— Вы — мужчина. А мужчины почти всегда причастны к тому, что женщины страдают, — тоном проповедника заявила я.