При очевидной вздорности характера мадам оказалась не кровожадной. Она позволила текстильщицам гнать нас только до ворот. На этих ста метрах нас дважды настигали и валили; подолы и ноги под подолами – коленки, бедра и прочее до самого горла – смыкались над нами, как в фантазиях мазохиста, “платформы” вразнобой стучали по нашим ребрам, “шпильки” норовили клюнуть в подсматривающий меж пальцев бесстыжий глаз. Через головы текстильщиц слепо глядел со своего постамента неглавный вождь.

Я узнал его. Это был Михаил Васильевич Фрунзе, ивановский ткач и полководец революции, зарезанный на операционном столе моими коллегами.

Мои скромные звездочки произвели замешательство в рядах текстильщиц. Коллективно меня били, а по отдельности старались понравиться, в то же время следя за тем, чтобы товарки не отлынивали от общего дела. Меня пытались оборонить, прикрыть собою; прижимались теплыми грудями, шептали: “Зайдите умыться, куда ж вы в таком виде!” Защитниц оттаскивали, бросив универсальное обвинение: “Самая умная, да?!”, и на меня падали другие, иногда по две. А когда нас вынесли за ворота, мадам лично подала мою потерявшуюся фуражку двумя руками, как хлеб-соль.

– Девочки жалуются, что офицэры не ходят на танцы, – сообщила в нос мадам. – И кино у нас два раза в неделю. Милости просим. От лица администрации.

– Вот что значит офицер,- сказал Нилин, отойдя от ворот на безопасное расстояние.

Благонравова он вел под ручку и поглядывал на него добро, как на эквивалент литра валерьянки. – Нас туфлями по морде, а ему – “Милости просим!”. Учитесь, ироды, пока молодые.

Я трогал языком распухавшие губы – терпимо – и поддакивал, чтобы не срывать прапорщику воспитательную работу.

Все пребывали в мужчинском состоянии духа, усталые, но довольные, законная гордость на битой морде. Примороженный Благонравов и тот ожил и стал ныть, мол, деды таки штампанули ему печать солдатской бляхой и обещали прийти ночью – бежал, казните, только в роте жизни ему не будет, лучше хоть в Афган.

Насчет промедола он сказал: знать ничего не знаю. Но эта обычная солдатская отрицаловка не испортила нам настроения. Аскеров отвел его искать пропажу за ближайший куст, и спустя время, приличное, чтобы показать свою стойкость, Благонравов повел нас к спекулянту, у которого оставил промедол и свое обмундирование.

Ни один день в своей жизни я не помню так подробно. Желтые поляны одуванчиков с проплешинами сухой травы, одинаковые отпечатки сапог на грязной дороге, копошащийся в поле оранжевый тракторишко. Помню лица и голоса, кто где стоял и что делал, экономные окурки нилинской “Примы” и наливающийся синяк на лбу Аскерова. И подлое свое охотницкое упоение тем, что мне дано казнить, а я помилую.

В часть я вошел триумфатором. Впереди – моя стальная когорта: Аскеров и поднабравшийся Нилин. На поворотах прапорщика заносило, и удивительный рядовой возвращал его на орбиту ловким тычком в бок. За ними шагал пленный, за пленным – я с добычей. Если бы в активном словаре попадавшихся нам навстречу прапорщиков было слово “виват”, они кричали бы “Виват!”. А так – сулили кузькину мать Благонравову, которому приписывалось осквернение нилинского “Запорожца”.

Я забыл, что за спиною триумфатора должен был стоять специальный раб и шептать, что жизнь бренна, а слава преходяща.

Сложное отношение к чужой жене На ремонтной канаве у парка боевых машин стоял “Фольксваген”, красный “жучок”.

Одна фара висела на ниточке, как вытекший глаз, передние колеса были сняты.

Собравшиеся бездельники, довольные поломкой хваленой импортной техники, сообщали друг другу, что у “Фольксвагена” клиренс не для наших дорог, с таким клиренсом надо сидеть в своих германиях.