Минут через двадцать они вышли из города и подошли к берегу озера.

– Давай сядем, – предложила Пат. – Озеро безумно красивое.

– Оно очень глубокое, и вода ледяная, – помрачнел Милош и сел так, чтобы не видеть воды.

– Ты сейчас рассказывал о Кюсснахте, но откуда ты так хорошо его знаешь? Ведь как я поняла, ты родом не отсюда?

– Просто я много… странствовал и очень люблю историю. И к тому же странно было бы не знать места, где… Впрочем, я скоро уеду отсюда. Руфь хочет, чтобы я занимался хореографией в Женеве, она говорит, что у меня талант.

– Она жесткая, Руфь? – следуя каким-то своим мыслям, неожиданно для себя спросила Пат.

– Да. Но это та жесткость, за которой стоит милосердие. Никаких соплей. Знаете, я даже ни разу не видел, чтобы она пришла на могилу сына, а ведь он похоронен на том же кладбище… Ну, где мы вчера были.

– И зачем же вы тогда туда ходили?

– Руфь любит кладбища, – покраснел Милош, и было видно, что он лжет. – Но я не люблю. Давайте лучше я вам что-нибудь станцую, хотите?

– Разумеется, хочу, Милош.

И, быстро сорвав с ног рваные кроссовки и расстегнув рубашку, отчего обнажилась его гладкая высокая мальчишеская шея, Милош на мгновение замер. Лицо его странно изменилось, будто бы полностью закрылось от этого мира. А затем словно легкий ветер овеял его гибкую фигуру, и Пат показалось, что она воочию увидела, что мальчик полон дыханием сна… Сна и молчания, таящего в себе неизъяснимую сладость. Потом его руки колыхнулись – плавными, почти еле видимыми движениями он создавал полную иллюзию спелого плода, какого-нибудь апельсина, который еще закрыт и упруг.

Но вдруг лицо Милоша преобразилось – мир вспыхнул на нем радостью открытия и отдачи, и теперь уже двигалось все его тело, двигалось, являя собой дыхание зноя, южное чарующее лето, и вкус этого самого апельсина, как блаженство свершившейся страсти – терпкой, сочной, полной…

– Вам понравилось? – вывел Патрицию из ее слишком далеко ушедших грез чуть запыхавшийся басок Милоша.

– Это не то слово. Но скажи, как ты можешь танцевать… взрослую жизнь, ведь ты еще не знаешь ее?

– Я хочу ее знать, – твердо ответил он, все же отводя при этом черные горящие глаза. И Пат стало не по себе от того жара, который шел от его круглых плеч, намокших пятнами пота.

– Всему свое время, милый, – невольно вырвалось у нее. – А теперь пойдем, я куплю тебе новую обувь. И не возражай, это твой гонорар, понял?

А потом они еще целый долгий летний день бродили по всевозможным кафе и кабачкам, которых оказалось так много в этом крошечном городке, и болтали обо всем на свете. Болтали как двое людей, которые принадлежат двум разным мирам и которым интересно обменяться впечатлениями, что-то узнать и что-то сравнить – и одновременно как две школьные подружки, которые могут позволить себе говорить обо всем и ни о чем, получая от этого равное удовольствие.

И, качаясь на качелях в маленьком парке аттракционов на самой окраине города, Пат окончательно почувствовала себя девочкой-старшеклассницей. Куда делось то множество жизней, которые она прожила и выстрадала? Легкость наполняла ее, и она смеялась нежным заливистым смехом, высоко запрокидывая голову, сияя тонко-натянутой белоснежной шеей.

– Давайте купим бутылку вина! – вдруг, немного стесняясь, предложил Милош, для которого, вероятно, бутылка вина еще представлялась запретным праздником. – И выпьем тут же, на качелях!

И они купили в маленьком итальянском магазинчике бутылку дешевого кьянти, и Милош просто-напросто отбил у нее горлышко, и они, по очереди, тянули эту кислятину.