Пат не знала, говорить ли об этом безумном ночном звонке Стиву, но, в конце концов, решила, что звонок – не письмо, и она вообще не обязана подчиняться всяким нелепым требованиям.

А вечером на крыльце лежал новый конверт.

И с этого дня белая метель писем заносила каменные ступени.

* * *

«…Моя любовь к тебе – это сухая и горькая любовь человека, пережившего слишком много надежд, а потому теперь беспощадного к себе. И чем я беспощаднее к себе, тем беспощадней пытаюсь поднять и тебя на ту высоту, где когда-то я был. Мне туда уже не вернуться, но ты, юная, цельная, чистая, можешь и должна тянуться к ней, ибо без этого ты не станешь ни творцом, ни просто настоящей женщиной…»

«…Я в Эше, игрушечном городке у подножья гор. Мы могли бы сидеть с тобой в каком-нибудь маленьком бистро на непременной для старушки Европы ратушной площади, пить дымящийся глинтвейн и смотреть, как веселые человечки снуют туда и обратно среди разноцветных огней и разлапистых рождественских елок. И все-таки мы были бы одни во всем мире, и я, никого и ничего уже не стыдясь, клал бы голову на твои колени, холодя замерзшей щекой твой горячий, твой тяжелый живот…»

«…Не хочу говорить тебе о любви: это чувство всегда трагично, хотя бы потому, что не может длиться всю жизнь. И, зная это, мы все-таки торопим события, даем дорогу страстям – добиваемся смерти любви. И я, выстрадав это суждение, посмел соединиться с тобой. Увы, страсть и измена неразрывны – чем раньше ты это поймешь, тем будет легче…»

В глазах Пат уже рябило от почтовых штемпелей: Люттих, Эйндховен, Арнхайм, Гронин-ген… Это были голландские города – гастроли подходили к концу. О Мэтью Вирце заговорили газеты, его называли «лунной душой Америки»…

Стив перестал останавливать Пат в коридорах, но она видела, как грустно он окидывает ее глазами при каждой мимолетной встрече. Пат стала носить широкое мексиканское пончо – в нем она чувствовала себя уверенней и спокойней. Близился конец ее почти месячной пытке, но если в ее начале девушку угнетало одиночество и собственная неуверенность, то теперь ее нервы были издерганы странными письмами возлюбленного и еще больше – той пропастью между ними, этими письмами, и телефонными разговорами, которую она никак не могла себе объяснить. По телефону Мэт был прост, нежен и понятен, он рассказывал о своих концертах и много шутил. Но в письмах… Пат чувствовала в них какой-то надлом, болезненность и тайну – и уже боялась рассказать про эти письма Стиву, который, наверное, мог бы что-то объяснить. Но подсознательно она избегала этих объяснений.

«…Вчера, проезжая по узкой косе Кралингенского озера, где старые ветряные мельницы все еще машут ветхими крыльями, а в воздухе стоит острая смесь ароматов имбиря и ванили с тяжелым запахом близлежащих болот, я вдруг явственно ощутил, что для меня нет ни времени, ни пространства – а только бездонная яма, в которой беспомощно барахтаюсь, не имея опоры. И сначала мне стало страшно, но потом – легко и грустно. Ведь никакая смерть не имеет смысла, потому что она – просто исчезновение силы. Исчезновение до такой степени, что уже невозможно напомнить о себе. И кто оценит наши силы? И кто увеличит, кто уменьшит? А ветер с Остершельде вертит и вертит рыжие крылья мельниц, вертит уже пятый век…»

Это последнее письмо пришло из Роттердама и было написано каким-то спотыкающимся почерком, вероятно, за ресторанным столиком, наспех, поскольку бумага была не с гостиничным грифом, а вырвана из блокнота. Мэтью давал вечером двадцать второго свой последний концерт в знаменитом Арт-маркете на площади Шоубург, напротив только что построенного культурного центра «Де Делен», являвшего собой феерическое переплетение ажурных конструкций, похожее не то на «чертово колесо», не то на автомобильную развязку.