Осторожно вылезя из машины, Пат медленно вернулась домой и, не раздеваясь, позвонила Кейт.

– Кейт, милая, вы не будете очень против, если я не приеду сегодня? Я неважно себя чувствую, – Пат и правда ощущала во всем теле странную тяжесть и скованность, – наверное, простудилась на лыжах. А монтажные листы проверит Мак-Клар, я с ней сама договорюсь.

– Разумеется, Патриция. Но вас с утра искал Шерфорд. Сейчас он в банке, что ему сказать?

– Я свяжусь с ним через пару часов. Спасибо вам, Кейт.

– Не оставляйте нас надолго.

– Завтра же вы меня увидите, я болеть не умею и не люблю…

Старушка Мак-Клар в ответ на просьбу Пат разохалась по поводу того, какая хлипкая пошла нынче молодежь, что она сама в войну в качестве радиокорреспондента высаживалась с нашими десантниками в Сенской бухте по горло в воде – и то ничего… Но листы проверить согласилась.

Теперь Пат была предоставлена самой себе. Впереди простирался целый день, который можно провести в мечтах, и не в изматывающих бесплодных мечтах о далеком и, возможно, недостижимом, но в радостном осязаемом предвкушении счастья. Она переоделась в любимое Мэтом черное кимоно, надушила белье в спальне, в ванной расставила флаконы с разноцветными искрящимися солями и села в единственное глубокое кресло у самого окна. За окном светилась тусклым перламутром белизна непрекращавшегося снегопада, и Пат, положив руку под грудь, чтобы еще полнее почувствовать младенца, если тот снова пошевелится, стала ждать. Ждать, купаясь в этом ожидании и полностью ему отдаваясь, как отдавалась она всему, что любила.

Через некоторое время она впала в легкое забытье, но и тогда в ее мыслях царил только Мэт.

…Шел, наверное, уже третий час ночи. Еще в начале вечеринки Пат устроилась у низкого мансардного окна, выходящего прямо на заброшенный пляж Лейквуда, и оттуда, как мышка, тайком посматривала на Мэта. Веселье уже давно перешло в стадию довольно бессмысленных речей и жмущихся по углам парочек. Только она и Мэт сидели в гордом одиночестве: он, не ждущий ничего интересного и потому закрывшийся от мира своими черными до синевы волосами, и она, незамеченная или, точнее, игнорируемая всеми как аристократка, англичанка и даже, можно сказать, пуританка.

– Брикси, а? – Смуглый юноша в старательно потертых джинсах изобразил руками что-то совершенно непонятное для Пат. Брикси заметно оживилась, и еще несколько человек тоже вскинули головы. – Только сперва еще косячок.

По мансарде поплыл запах марихуаны, который преследовал Пат с самого начала ее пребывания в Штатах, – и каждый раз девушке становилось страшно и весело одновременно. Мэт затянул какую-то манящую мелодию без слов, и все, словно подчиняясь ей, стали собираться в центре этой полупустой мансарды, вероятно, когда-то служившей студией отцу Мэта. Теперь отец, ставший известным художником, большую часть времени проводил в Европе, а сын облюбовал это полукруглое помещение на последнем этаже заброшенного дома для сочинительства и приема гостей. Несмотря на свою замкнутость, Мэт был все-таки на четверть француз и любил иногда с размахом оттянуться в шумной компании.

Пат с любопытством смотрела, как, подчиняясь влекущей мелодии, юноши и девушки ритмично двигались, потихоньку стягивая с себя футболки и джинсы, а на их лицах расплывались ожидающе-отрешенные улыбки. Мэт, все так же не меняя выражения матового лица, запел быстрей и громче, обнаженные руки замелькали торопливей, послышались еще какие-то сдавленные звуки – и хоровод распался на голые тела, непристойно складывавшиеся в какие-то цепочки, пары и тройки.

Только тут Пат все стало ясно. Дверь была на другой стороне мансарды, и, чтобы выйти, ей неминуемо пришлось бы шагать прямо через раскинувшиеся на полу тела.