– А?

– Значит, живой, – осклабился иноземец и безжалостно наподдал парню под зад ногой в мягком степняцком сапоге. Говорил Тихий, кстати, совсем без акцента. Видать, на людях прикидывался немцем безъязыким, а сам по-русски так и шпарил, будто по писаному. – А раз живой, так и вали отсюда, пока цел. Давай-давай, двигай.

– А как же… – Ваня растерянно оглянулся на реку. Над водой качалось бледное лицо давешней русалки, и темные ее волосы струились по мелким волнам, будто водоросли. – Ты… эта… не обижай ее. Невиноватая она!

Свирепый колдун вдруг подобрел лицом и брови этак вздернул.

– Вот как? Она невиноватая, ты сам пришел? Любопытно… – И улыбнулся кривовато. – Не бойсь, отрок, ничего я ей не сделаю. А с тобой… потом поговорим. Имя мне Диху, сын Луга, и ты у меня в долгу, смертное дитя. А теперь пошел отсюда! И не оглядывайся.

И Ваня пошел. А что делать? Когда так посылают, лучше идти. Но не выдержал, оглянулся уже из кустов, чтобы увидеть, как русалка безбоязненно выходит на берег к ведуну, скромно волосами прикрывшись, а тот приветственно протягивает ей руку и говорит что-то мелодичное, журчащее и совсем-совсем нечеловеческое…

Наутро бабкин гость ни словом не обмолвился о ночных приключениях юноши, но никто из Корецких не любил долго быть в долгу, и поэтому Ваня сам искал случая встретиться с загадочным колдуном. Безуспешно, впрочем. Но когда боярский сын вдруг понадобился Диху-Тихому, тот сам его нашел. Правда, случилось это спустя немало лет, и вышло так, что не Ваня расплатился с сидом, а напротив, еще больше ему задолжал…

А с нечистью из Девичьего затона Иван Дмитриевич с тех пор жил настолько дружно, что как-то лунной ночью одна из русалок даже со смехом рассказала ему, как именно колдун из Народа Холмов расплатился с речными девами за жизнь отрока Ивана. Всю ночь расплачивался, да и еще две прихватил. Да так тем девам расплата запомнилась, что они опосля на смертных пареньков и глядеть не хотели, все по заморскому гостюшке вздыхали.

Конечно, дружба с потусторонними силами боярину Корецкому несколько раз едва не вышла боком. Хотя Диху весьма успешно прикидывался бриттским мудрецом Тихим, а русалки из своего затона почти не показывались, все равно в народе поговаривали, что Иван Дмитриевич с нечистью знается. А уж сколько сплетен заплели острые бабьи язычки, когда померла жена его Степанида, а вдовый боярин стал захаживать к живущей на отшибе молодухе, которая вскорости Прошку понесла! Молва бедную Заренку тут же окрестила и ведьмой, и русалкой, и даже кикиморой. И ворота ей дегтем мазали, и красного петуха подпускали, и вслед плевали, не без этого. Так что когда Бог Зарену прибрал, Иван Дмитриевич озлобился и вызверился, жил бирюк бирюком. Разве что к девкам речным иногда наведывался, но по-солидному, без баловства. А потом все же таки оттаяло сердце, и проросли в нем сыны, Степка-наследник и Прошка-байстрючонок, будто два первоцвета. А там и Диху вдруг нагрянул, словно накликанный…

– Так что у тебя там с бабами-то вышло? – Очнувшись от воспоминаний, встрепенулся боярин и обнаружил, что бессмертный уже штоф с аква витой не то что ополовинил, а на две трети вылакал.