Мой отец все прекрасно понимал: он был сельским жителем. Но в нем силен был дух противоречия; когда что-то требовалось сделать, предпринять какие-то шаги, высказать окончательную точку зрения — все это делала моя мать. «Ну, ничего не поделаешь! Пожалуй, что и так!» — говорил он с притворным гневом, в котором одновременно звучало и восхищение. И капитулировал: «Да, природа прекрасна, когда знает свое место».

Но моя мать, близкая к природе и считавшая своим долгом и обязанностью участвовать во всех ее проявлениях, не тратила времени на сентиментальное философствование. «Значит, природа прекрасна, так?» — говорила она с юмором, даже если ее что-то удручало. Однако в голосе ее звучало и возмущение: еще бы, ведь это не мой отец топил котят, стрелял в змей, убивал заболевшую птицу или жег серу в гнезде термитов (мой отец любил термитов и с удовольствием наблюдал за ними).

Так что трудно понять, почему в тот ужасный день мы остались вдвоем с отцом и сорока котами.

Единственным объяснением может послужить запомнившаяся мне фраза: «Она стала слишком мягкосердечной и не сумеет утопить котенка».

Это говорила я: нетерпеливо, раздраженно, холодно, жестко и гневно. В то время я постоянно воевала с матерью не на жизнь, а на смерть; видимо, для этого была какая-то причина. А теперь удивляюсь и ужасаюсь: что могло заставить маму проявить слабость? Возможно, она сделала это в знак протеста? Какие ее душевные муки выразились внешне в тот раз? Что она тогда говорила, в тот год, когда не топила котят, не уничтожала котов, хотя это и настоятельно требовалось? И наконец, почему она все же уехала и оставила нас с отцом вдвоем, зная прекрасно, что должно было произойти?

— Мама просто не могла этого не знать, потому что мы часто и вслух грозились это сделать.

Чем же закончился тот год, когда моя мать отказалась выполнять свои обязанности управителя, повелителя, арбитра между требованиями разума и безрассудным инстинктом размножения, обусловленным природой? А вот чем: коты и кошки наводнили дом, сараи вокруг дома, буш в окрестностях фермы; коты и кошки всех возрастов, полностью одомашненные и на разных стадиях прирученности, шелудивые и с больными глазами, увечные и покалеченные. И хуже того, с полдесятка кошек были беременны. В результате наша ферма за несколько недель превратилась в район боевых действий, мы воевали с сотней котов.

Надо было что-то делать. Так сказал отец. Так сказала и я. И слуги согласились. Моя мать поджала губы и, не сказав ни слова, просто уехала. Перед отъездом она попрощалась со своей любимицей, старой пятнисто-полосатой кошкой, прародительницей всего семейства.

Она ласково гладила ее и плакала. Это свое ощущение я помню — ощущение бесполезности ее слез, потому что я не могла понять, что это слезы бессилия.

Как только мама уехала, отец повторил несколько раз: «Ну, это надо сделать, правда ведь?» Да, надо; и он позвонил в город ветеринару. Телефонная линия была одна на двадцать фермеров, так что требовалось подождать, пока будут обсуждены все сплетни и пересказаны новости с ферм; потом позвонить на станцию, попросить дать связь с городом. Наконец линия освободилась. Потребовался час, может, два. От этого было еще хуже: от необходимости ждать, глядя на котов, желая, чтобы это жуткое дело скорее закончилось. Мы сидели бок о бок на столе в столовой, ожидая своей очереди сделать свой персональный звонок. И вот наконец дозвонились до ветеринара, который объяснил, что наименее жестокий способ уничтожить взрослых котов — подвергнуть их действию хлороформа. Но ближайший магазин химикатов находился в Синойе, в двадцати милях. Мы поехали туда, но в магазине был выходной.