|
Сначала он заерзал, удивившись, что это слово донеслось до него извне. Уди-вился и даже, посмотрев на меня со злостью, буркнул: – Что вы в этом понимаете! Но тотчас же затрясся от внутреннего смеха, казалось, что он распух от этого смеха: – Ха-ха-ха, правильно, конечно же, двойное и тройное бергованье бергом, спецификальная система потихусберг и секретусберг в любое время дня и ночи, охотнее всего за столиком обеденным, семейным подбем-берговывать себе под взглядами дочурки и жены! Берг! Берг! У вас есть нюх, сударик мой! Однако ж, уважаемый, прошу… Он стал серьезнее, задумался, вдруг будто вспомнил что-то, сунул руку в карман и показал мне на ладони: кусок сахара в бумажке – два или три леденца – сломанный зубец от вилки – две непри-стойные фотографии – зажигалку. Пустячки!.. Пустячки, как те камешки-комочки, стрелки, палочки, воробьи! У меня вдруг поя-вилась уверенность, что это он! – Зачем это? – Это? Карамелюмберги и наказаниумберги в инстанции Наивысшего Трибунала. Наказаниум-берги Окружного отдела наказаний и карамелюмберги Отдела милостей-деликатесов. Наказание и награда. – Кого пан так карает и награждает? – Кого? Он сидел, застыв в неподвижности с вытянутой рукой, и смотрел «себе» на руку – как ксендз, который перебирал «своими» пальцами, как Ядечка, которая «себя» любила… и… и… и… как я, ко-торый «себя» казнил… Опасение, что он может быть сумасшедшим, рассеялось, мне теперь казалось более правдоподобным, что мы оба над чем-то трудимся – и в поте лица. Да, тяжелая работа, работа на таком расстоянии, я вытер «себе» лоб, впрочем, сухой. Жарко, но уже не так докучливо… Он послюнил палец и потер им старательно по руке, а потом принялся задумчиво рассматри-вать ногти. – Вы только о себе думаете, – заметил я. Он развеселился как бы во весь голос и на все стороны и почти пританцовывал сидя: – Ай, да, ай, да-да, слово чести, я только о себе думаю! – Это вы того воробья повесили? – Что? Кого? Воробья? Нет. Куда там! – Кто же тогда? – А я откуда знаю? Разговор оборвался, я не знал, стоит ли его поддерживать, здесь, в застывшем пространстве. И начал счищать с брюк присохшую землю. Мы сидели на бревнышке, как два свата, только непонятно было, кого мы собирались сватать. Я снова сказал ему: – Берг… – Но тише, спокойнее, и предчувст-вие меня не обмануло, он взглянул на меня с одобрением и шепнул, пробормотал: – Бергум, бергум, а пан, я вижу, бемберговец! И спросил по-деловому: – Вы бембергуете? Потом засмеялся: – Паночек любезненький мой? Догадался ли паночек, с чего это я допустил его до бемберга? Что себе думает пан разлюбезный головенкой своей? Что Леось Войтысов такой дурачок, чтобы кого попало до бергум-берг-бергума допускать? Шутки в сторону! Я вас допустил потому… – Почему? – Э-э-э, какой вы любопытный! Ну ладно, скажу. Он легонько схватил меня за ухо – и дунул в ухо. – И скажу! Почему бы мне не сказать? Ведь пан себе дочку мою, Войтысувну, урожденную Войтысу, Лену-Гелену, берг берг бембергует себе в берг! Бергом. Потихоньку. Вы думаете, что у меня глаз нет? Озорник! – Что? – Проказник! – Чего вы хотите? – Тихоня! Паночек себе дочку мою берг! Тайнюсиумберг, любусиумберг, и хотелось бы паноч-ку любезненькому вбемберговаться ей под юбчонку в самый марьяж, как любовникусбергу номер один! Ти-ри-ри! Ти-ри-ри! Кора на дереве, сучки, ростки, так он знал, во всяком случае, догадывался… моя тайна уже не была тайной… но что он знал? Как с ним говорить? Как обычно или же… конфиденциально? – Берг, – сказал я. |
