Он закивал — сначала медленно, потом увереннее, с нажимом:

— Да, только все не так глупо, как получается с твоих слов… нет, нет, прекрати. Хватит, послушай меня. Дай договорить. Все эти годы жители Окраины заблуждались на твой счет. Если так, то…

— Заблуждались — в каком смысле? — оборвала она.

— Да на тебя сваливают все подряд! И побег заключенных, и Гниль, и самого Костотряса. Но твоей вины здесь нет, да и побег из тюрьмы не был «общественно вредным актом хаоса». — Он сделал паузу, чтобы отдышаться. Брайар диву давалась, откуда ее сын нахватался таких выражений. — Итак, насчет тебя они дали маху и насчет деда, мне кажется, тоже. То есть в двух случаях из трех. Ну почему бы им тогда не ошибиться и относительно отца, что тут такого ненормального?

Это было именно то, чего она боялась, — весьма стройно изложенное.

— Ты… — начала Брайар, но ее хватило только на кашель. Она постаралась успокоиться, хотя слова сына, опасные в своем простодушии, стали для нее тяжким ударом. — Есть… послушай. Я понимаю, почему для тебя все выглядит столь очевидным и почему тебе хочется верить, что память о твоем отце стоит сохранить — хоть какие-то крохи. И… наверное, ты прав насчет Мейнарда: должно быть, он и вправду хотел помочь. Наверное, в какой-то миг перед ним встал выбор — подчиняться букве закона или его духу. И его вели какие-то идеалы — вели в Гниль, а потом и в могилу. В это я могу поверить, могу принять, могу даже злиться на тех, кто выставляет его в ином свете.

Зик изумленно охнул, не веря услышанному, и потянул к матери руки, словно желал хорошенько встряхнуть мать, а то и задушить.

— Так почему же ты всю жизнь молчала? Почему позволяешь им глумиться над его памятью, если и сама считаешь, что он пытался помочь тем людям?

— Я же сказала тебе — это не имеет значения. И кстати, даже если и не было бы никакого побега, если бы он умер при каких-нибудь других, менее странных обстоятельствах, для меня лично ничего бы не изменилось. Какие бы подвиги ни совершил он в последние минуты, в моих воспоминаниях отец остался бы точно таким же… И опять-таки, — отчаянно оправдывалась Брайар, — кто бы меня послушал? Люди сторонятся меня и отвергают, а тут уж Мейнард ни при чем, совсем ни при чем. Я ничего не могу сказать в его защиту ни одной душе на Окраине, ибо родиться его дочерью — не худшее из проклятий, павших на мою голову.

Ее голос вновь зазвенел — и страха в нем было больше, чем ей хотелось бы. Она начала размеренно дышать, считая вдохи и выдохи. Слова должны выстроиться в краткую и логичную цепочку, способную встать рядом с фразой Иезекииля и одолеть ее.

— Я не выбирала своих родителей; никто не выбирает. За отцовские грехи меня еще можно простить. Но твоего отца я выбрала сама. И за это мне не дадут покоя никогда.

Что-то соленое и жгучее поднималось в ее груди, и она почувствовала, как слезы царапают горло. Брайар сглотнула. Усилием воли заставила себя дышать. А мальчик уже направлялся в спальню, стремясь отгородиться от нее. Она двинулась за ним.

Сын захлопнул дверь у нее перед носом. И запер бы, но за неимением замка ограничился тем, что налег всем весом, — она слышала глухой удар его тела о дверь.

Брайар не стала даже браться за дверную ручку.

Она прижалась виском там, где могла быть его голова, и сказала:

— Ну что ж, попробуй оправдать Мейнарда, раз так тебе будет легче.