Желтуха не просто разрушала разум — омертвлялось само тело. Возникнув в уголках рта, гангрена расползалась по всему лицу, поедая щеки и нос. Пальцы на руках и ногах отваливались, и со временем больной мог окончательно превратиться в пародию на неупокоенных «трухляков», которые, похоже, и по сей день бессмысленно волочили ноги в обнесенных стеной кварталах.

Несмотря на очевидную опасность, наркотик пользовался большим спросом. А поскольку спрос был велик, Ректор всегда располагал полным ассортиментом трубок, рецептов и крошечных бумажных пакетиков с дурью.

Брайар пыталась оградить Зика от его влияния, но реально сделать ничего не могла, а Ректор как будто и не навязывал наркотика ее сыну — ни для продажи, ни для употребления. В сущности, мальчика интересовали совсем другие материи — общение, дух товарищества, возможность потереться среди сверстников, которым не придет на ум облить его синей краской или повалить на землю и намалевать на лице грязное ругательство.

Да, она все понимала, но это еще не значило, что ей все это нравилось, и отозвавшийся на крики, которыми она оглашала приют, долговязый рыжий паренек ей тоже не нравился.

Она протиснулась мимо монашки в неуклюжем сером одеянии и приперла Ректора к стене. Глаза у него стали до того круглыми и честными, что о невиновности и речи быть не могло.

— Слушай, — начала она, нацелив палец ему в подбородок, — тебе известно, где сейчас мой сын, и ты мне это скажешь, иначе я оторву тебе уши и заставлю их съесть, портовый ты оборвыш, торгаш поганый.

Ее голос ни разу не взлетел до крика, но каждое слово было увесистым, как молот.

— Сестра Клэр? — проскулил он, обнаружив, что дальше ему пятиться некуда.

Брайар одарила сестру Клэр взглядом, от которого металл пошел бы ржавчиной, и снова переключила внимание на Ректора:

— Если мне придется просить дважды, то жалеть об этом ты будешь до конца жизни, как бы тот ни был далек.

— Но я не знаю. Честно, не знаю, — прохныкал он.

— Зато догадываешься, сдается мне. А еще мне сдается, что догадки твои близки к истине. И вот честное слово, если ты сию же минуту не откроешь рот и не заговоришь, то навлечешь на себя тяжелейшие и неприятнейшие телесные повреждения, и, когда я закончу, ни одна монашка и ни один священник, да и вообще ни один человек, разгуливающий в святых одежках, тебя уже не узнает. Ангелы будут рыдать, глядя на то, что от тебя останется. А теперь говори.

Его безумный взгляд метался между Брайар, застывшей с разинутым ртом сестрой Клэр и священником, который мгновение назад вошел в комнату.

Тут ее осенило, и вовремя, иначе парнишка схлопотал бы удар в живот.

— Понимаю, понимаю.

Он не хотел обсуждать дела на виду у своих благодетелей.

Брайар схватила его за руку и потянула за собой, бормоча через плечо:

— Прошу прощения, сестра и отец, но нам с этим молодым человеком нужно немного побеседовать. Это совсем ненадолго — даю вам слово, к отбою он снова будет у вас. — И добавила вполголоса, увлекая его на лестничную клетку: — Будьте так любезны отметить, господин Задирала, что никаких гарантий относительно вашего состояния по окончании нашей беседы я не давала.

— Слышал я, слышал, — откликнулся он.

Брайар потащила подростка вниз.