— О, Деметриче, не зарекайтесь, возможно, в вас говорит лишь порыв.

— Сан-Джермано, если дни моей жизни уже сочтены, я хочу умереть в любви. Лучшее, что у меня есть, это ваша любовь. И мне ничего другого не надо.

— А если вам суждено жить? — Он положил ей руки на плечи.

— Я буду жить ради вас.

Сказав это, она ощутила, что на душе ее стало спокойно, и отодвинулась от него лишь затем, чтобы сбросить одежду.

Уже под утро, усталая и бесконечно счастливая, она задремала в его руках, прошептав:

— Не забудьте же об оковах.

— Не забуду, — пообещал он и долго лежал не двигаясь, оберегая ее сон.

* * *

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Джан-Карло из Венеции шлет спешное сообщение к своему учителю, патрону и другу.

Хочу сообщить, что ваши распоряжения я получил и намерен действовать в соответствии с ними.

Нынешним вечером я покидаю Местре и отправляюсь в Падую, а оттуда — в Болонью, где буду вас ожидать. Если до 10 апреля вы там не появитесь, я отправлю во Флоренцию своего человека и, буде тот донесет, что вас схватили доминиканцы, приму все меры к вашему освобождению. На этот случай дож Барбариго и ваша римская приятельница Оливия снабдили меня необходимыми письменными ручательствами. Буде же обнаружится, что вы перешли в мир иной, мне следует убедиться, что ваш спинной хребет сломан. Только в этом случае мне дозволяется предать святой земле ваши останки, равно как и ваш пепел, если вы умрете в огне. Во всех остальных вариантах я должен перевезти ваше тело в Венецию в специально обустроенном для того сундуке.

Если у вас возникнут какие-то изменения в планах или появятся новые поручения, обязательно дайте мне знать. Я остановлюсь на постоялом дворе Сасси-Верди. Хозяина там зовут Исидор Ривифальконе, ему уже щедро уплачено за молчание и расторопность.

В надежде на скорую встречу,

Джан-Карло

Венеция, 4 марта 1498 года

ГЛАВА 10

На площади Синьории шли последние приготовления к аутодафе, которое должно было состояться вскоре, после завершения мессы в Санта-Мария дель Фьоре. Два отряда Христовых воителей наблюдали за укладкой хвороста и за установкой щитов заграждения, призванного не подпускать к кострам горожан. Утро в этот мартовский день выдалось солнечным, но не обещало тепла.

На северной стороне площади толпились художники. Какой-то молодой человек, чьи огромные руки выдавали в нем скульптора, одиноко прохаживался вдоль картин, кое-как приставленных к стене ближайшего здания, и сокрушенно покачивал головой.

Время от времени на эту своеобразную выставку косился и седовласый Фичино, хотя глаза его давно уже потеряли и зоркость, и цвет.

— Боттичелли, — сказал он тихо, дергая за рукав Сандро Филипепи, — не делайте этого, я вас прошу.

Сандро досадливо выдернул руку.

— Я дал клятву. Выбора у меня теперь нет.

Старый философ покачал головой.

— Выбор всегда есть. Клятва, принесенная отлученному от церкви монаху, не может связывать вас. — Он вновь посмотрел на картины. — По крайней мере, спасите хотя бы «Соломона[52] и Шебу».