Клавейн поежился. Внезапно он почувствовал, что очень замерз. И что за ним наблюдают.

— Галиана, — сказал он — наверно, слишком торопливо, — я вынужден так поступить. Я вынужден сделать то, чего добивается Скейд, хорошо это или плохо. Я просто надеюсь, что ты меня поймешь.

— Она поймет.

Клавейн резко обернулся — но, еще не завершив движения, узнал голос и понял, что беспокоиться не о чем.

— Фелка…

У него словно гора с плеч свалилась.

— Как ты меня нашла?

— Я предполагала, что ты сюда спустишься. Ты всегда оставлял последнее слово за Галианой.

Она прошла в склеп совершенно беззвучно. Сейчас Клавейн заметил, что дверь наполовину открыта. Вот почему стало так холодно! Как только герметичность нарушилась, по помещению начал гулять сквозняк.

— Не понимаю, зачем я здесь, — сказал Клавейн. — Знаю, что она мертва.

— Она — твоя совесть.

— Потому я и любил ее.

— Мы все ее любили. Поэтому кажется, что она до сих пор жива и ведет нас, — Фелка подошла совсем близко. — То, что ты здесь — это правильно. Я не стану из-за этого хуже о тебе думать или меньше уважать тебя.

— Думаю, я знаю, что должен сделать.

Она кивнула, словно Клавейн сообщил ей точное время.

— Ладно, идем отсюда. Для живых здесь слишком холодно. Галиана не будет против.

Следом за Фелкой Клавейн направился к выходу.

Оказавшись снаружи, он крепко закрутил колесо, возвратив на место поршнеобразную дверь — словно хотел оставить за ней свои воспоминания.

Клавейну позволили войти в тайную палату. Едва переступив порог, он почувствовал, как мысли обитателей Материнского Гнезда, которые звучали на заднем плане в его сознании, внезапно оборвались, словно вздох умирающего. Наверно, для кого-то из Объединившихся такая изоляция могла оказаться болезненной. Но он ощутил лишь легкое раздражение — и не потому, что недавно побывал в месте упокоения у Галианы, которое было изолировано таким же образом. Клавейн слишком долго находился на положении изгоя, чтобы тревожиться по поводу отсутствия чужих мыслей в своей голове.

Разумеется, полной изоляции не было: он соприкасался с сознаниями тех, кто находился в палате. Однако, в соответствии с обычными ограничениями Закрытого Совета, ему позволяли лишь слегка касаться их мыслей. Сама палата оказалась довольно непрезентабельной: огромная сфера, оживленная множеством полукруглых балконов, которые лепились по всем стенам почти до самого верха, с плоским полом. На балконах были установлены кресла. Еще одно кресло — одинокое, жесткое и строгое — стояло в центре палаты, словно его выдавили наружу из мрачного серого пола.

(Клавейн?)

Скейд стояла на краю выступа, похожего на язык, который высовывался из стены палаты.

«Я весь внимание».

(Сядь в кресло.)

Он повиновался. Каблуки его ботинок звонко щелкали по металлу. Чувство было не из приятных: атмосфера в палате напоминала зал суда, причем сам Клавейн присутствовал в качестве подсудимого… или даже приговоренного к наказанию.

Вопреки ожиданиям, кресло оказалось весьма удобным. Клавейн закинул ногу на ногу и почесал бороду.

«Давай покончим с этим вопросом, Скейд».

(Всему свое время, Клавейн. Ты знаешь, что с бременем знаний придет другое бремя, бремя секретности? Тебе дадут доступ к тайнам Закрытого Совета, но эти сведения ни при каких обстоятельствах не должны попасть к врагам. Даже обмен с другими Объединившимся считается недопустимым.)

«Я знаю, во что ввязываюсь, Скейд».

(Мы просто хотим убедиться. Ты не должен упрекать нас за это.