Однажды в момент раздумий Андрей спросил дядю: откуда у человека берется душа? Дядя такому вопросу удивился, но посмотрел на племянника с одобрением.

— Душу человеку вдувает бог. Душа — божье дыхание.

— Значит, у зверей и деревьев свой бог есть? — спросил Андрей.

Дядя что-то заподозрил, глянул вприщур, но сказал сдержанно:

— Все, что создано всевышним на земле, все во благо человеку и ему в услужение. Человек — господин всему живому и неживому, потому что бог создал его по своему образу и подобию. Бог же — господин над человеком. Так устроен наш мир.

— А я читал, что во всем душа есть, — не согласился Андрей. — Только человек взял и нарушил закон, и бог его наказал всякими болезнями и мучениями.

— Погоди-ка, погоди, — насторожился дядя. — Где ты прочел такое?

Андрей спохватился, но было поздно: он понял, что выдал себя, у него уже пылали щеки и некуда было деть руки.

— Отвечай! Сию минуту!

Андрей молчал, потупясь, а владыка вдруг ослаб и испугался.

— В шкаф залезли? Что же из вас вырастет-то, господи? Что я вашему отцу скажу? Нет, все! Пусть приезжает сам и наказывает. У меня уж сил нет сладить с такими разбойниками. Запоры не держат!

На сей раз отец, уведомленный письмом, приехал мрачный, и с самого порога было видно — милости шкодникам не ждать. Он как-то странно подергивал плечами, словно мерз, смотрел исподлобья и непривычно круто сводил брови. В руке его был припасенный черемуховый прут, которым он погонял лошадь, — отец не любил кнутов и ямщицких бичей да и выращенные в его хозяйстве лошади в них не нуждались.

— Я учил вас, дети, не трогать чужого, — сказал он, глядя на повинно опущенные головы сыновей. — А вы что сделали?

— Тронули, — буркнул Андрей, а Саша только кивнул.

— Зачем тронули? — глухо спросил отец, отчего дядя, почуяв неладное и уже сожалея, что вызвал брата, поспешил умерить его пыл:

— Они уже покаялись. Впредь наука будет. Вот еще всенощную отстоят…

— Выпороть бы их! — резанул отец, сверкнув глазами. — Чтоб неделю не садились…

Неведомая раньше ярость отца потрясла Андрея, как если бы он вдруг узнал о нем что-то постыдное и гадкое. Андрей поднял голову и, встретившись взглядом с отцом, ощутил растерянность: невыносимо жаль было его в тот миг, и одновременно захлестывала острая и горькая обида. Хотелось броситься ему на шею, как бывало во всякий его приезд, обнять, пахнущего сеном и лесом, и шептать: «Папенька! Это же мы, папенька!»

— Нас пороть нельзя, — с неожиданным для себя вызовом сказал Андрей. — Мы дворянского рода.

Наверное, отцу показалось, что он ослышался.

— Что? — тихо вымолвил он. — Что ты сказал?

Саша крепко вцепился в руку брата, словно хотел быть поближе к нему, и в этот момент отец ударил прутом, и попало обоим сразу. Он размахнулся еще раз, но дядя перехватил руку, заговорил сбивчиво, торопливо:

— Коленька, что ты, что ты… Бог с тобой!

А сам толкал, выгонял вон племянников твердой, костистой рукой.

Братья убежали во двор, забились там между конюшней и дровяником, стараясь не глядеть друг на друга, спрашивали и сами же отвечали:

— Тебе попало? А мне так почти не попало…

— Тебе больно? Мне так почти не больно…

Но все-таки было невыносимо больно, и в глазах закипали слезы. От жалости и любви к отцу сердце стучало в горле, и еще через минуту невозможно стало сказать и слова…

Наутро, даже не попрощавшись с сыновьями, отец уехал.