Андрей пробрался к пулеметчику, выдернул из его рук пулемет и дал длинную очередь в воздух. Гул разом смолк, и лишь тяжелое дыхание вырывалось из открытых ртов.

— Полк! Стройся! — напрягаясь, скомандовал Андрей.

Теснясь, бойцы разомкнули кольцо, выстроились полукругом, лицами к обрыву. Прокатился шелестящий шепот, словно ветер по ковылю.

Прапорщик, распрямившись, поправил гимнастерку — подсохший белый песок на ее подоле тихо опал на землю.

— Приговор народа слышали? — спросил Шиловский.

— У нас нет времени судить, — бросил Андрей. — И это не мое дело — судить.

— Суд состоялся, — перебил Шиловский. — Приговор утверждаете?

— За дезертирство полагается расстрел, — проронил Андрей и умолк.

— А своего пожалели? — комиссар мотнул головой в сторону прапорщика, затем вновь глянул в глаза Андрею. — И за предательство расстрела не полагается, так, по-вашему?

— По-моему, он не предавал, — ответил Андрей. — Его кто-то предал… Впрочем, мне трудно понять…

Он подошел к прапорщику и краем глаза увидел, что комиссар достает маузер. Прапорщик ждал чего-то от Андрея, глядел жадно и все отряхивал, отряхивал подол гимнастерки, выбивая белесую пыль.

— В таком случае — отойдите! — скомандовал Шиловский. — По законам революционного времени за дезертирство и предательство — расстрел перед строем!

— Прости, брат, — сказал не глядя Андрей и отошел.

— За что? — прапорщик потянулся за ним, неестественно рассмеялся. — Как — прости?!

А комиссар тем временем подал маузер красноармейцу в нательной рубахе, подпоясанной ремнем с подсумком. Тот механически протянул руку, чтобы взять маузер, но тут же отдернул ее, попятился, вжимаясь спиной в плотную человеческую массу. А стоящий рядом с ним веснушчатый боец спрятал руки за спину. Строй замер, затаил дыхание. Люди почему-то отворачивались, либо опускали головы, чтобы не смотреть на черный маузер в руке комиссара.

— Добровольцы есть? — спросил Шиловский, оглядывая строй.

Красноармейцы молчали. Слышно было, как бормочет дезертир у обрыва — наверное, молился…

— Вы же сами вынесли приговор! — подбодрил комиссар. — А привести в исполнение некому? Разве мало погибло ваших товарищей из-за предателей и измены?

— Дезертира бы пожалеть надо, — несмело откликнулся кто-то из гущи строя. — Эдак-то и своих перехлешшем…

— А он пожалел вас, когда бежал? — застрожился Шиловский.

— Дак не стерпел, верно, — послышалось с правого фланга. — Не каждый таку войну стерпит. Пожалеть бы…

— Пожалеть?! — вдруг заорал и заколобродил в строю, вырываясь вперед, большерукий красноармеец. — А нас кто пожалеет?! Нам снова на смерть, а он, хитрозадый, в кусты?! — Выпутавшись из строя, большерукий обернулся к прапорщику и башкиру, потряс кулаками. — К стенке! Обоих!

Комиссар удовлетворенно хмыкнул и протянул ему маузер, но большерукий в ярости не видел его.

— Мы ж так революцию разбазарим! Добренькие, что ли?! Они на чужом горбу в рай! — вновь потряс кулаками в сторону дезертира и прапорщика. — А мы — на алтарь свободы ляжем?! — Он дернулся к комиссару, протянул руку.