«Где стена?!»

Исчезновение которой сорвало внутренний клапан. Или сожгло. Выдернуло, одним словом, заставив позабыть и знания, и умения. Нет, не позабыть – плюнуть на них. Потому что, раз стена исчезла, все его знания и умения становятся бесполезными. Потому что, раз стены нет, перед ним расстилается Пустота, и если паниковать, то прямо сейчас, в наиболее подходящий для этого момент.

«Где стена?!!»

И он проваливается в Пустоту. И в спасительную панику, не позволяющую сойти с ума. Он бросает вожжи своего разума, делает шаг и улыбается. Он летит, но облаков нет. Вокруг лишь размазанное серое, перекошенные рты других и Пустота.

Он улыбается.

Вокруг него лишь Пустота…

– Мать твою, спорки!

Его рвет Пустотой. Выворачивает наизнанку, заставляя извергать слизь и, кажется, кровь. Но он не думает о том, что покидает его тело. Его рвет, а он ругается и смеется, потому что, раз его рвет, значит, он жив. Он почти счастлив. Он вывернулся. Он прошел сквозь исчезнувшую стену, преодолел серую мразь поганого Ничто и снова победил.

Он жив.

Его рвет.

Но он жив.

Жив.

А когда заканчивается смешанная с кровью слизь и перестает крутить внутренности, он поднимается на ноги, но сразу опускается на правое колено. Трясет головой, пытаясь выдавить противный, режущий душу писк – последний, как он надеется, привет Пустоты, и на мгновение теряет ориентацию. Всего на мгновение. Потому что боль, вонь, кровь и слизь не мешают ему впасть в безумную радость.

– Я, хня спорочья, победил! – Он сжимает кулаки. – Слышишь меня, хня мулевая? Я поимел тебя, тварь! И еще поимею! Еще сто раз поимею!

Он жив.

И заставляет себя встать с колена. Это больно, очень больно, потому что в ноги впиваются огненные спицы. Беспощадные спицы пронзают не только ноги – все тело и втыкаются в позвоночник, заставляя кричать и ругаться. Безумная радость мгновенно сменяется лютой злобой. Он едва не теряет сознание, но продолжает стоять. И продолжает ругаться. Черпает силу в ненависти, в страшных, омерзительных богохульствах, в грязи, во всем, что стыдливо прячут в потаенных уголках души, и… и побеждает.

Он жив.

Он больше не на коленях.

Он погасил огненные спицы.

Он победил боль. И злобная ругань превращается в смех.

Он смеется. Громко. Взахлеб. Шатаясь, стоит он в зловонной луже собственной рвоты и смеется, потому что счастлив.

Ему хорошо.

Громкий, полный вожделения стон не способен передать ее ощущения, лишь обозначает грандиозность вершины упоительного наслаждения, на которую она только что поднялась. Громкий стон показывает, насколько ей хорошо. Но показывает плохо, неотчетливо, потому что блаженство нельзя описать ни стоном, ни словами. Оно читается в движениях, в приоткрытых губах и капельках пота. Но читается плохо, потому что основное – внутри. Потому что ожидаемый всплеск превратился в ошеломляющий ураган. Потому что ее накрыло волной невероятного удовольствия, и все остальное стало неважно.

– А-а!!

Ей кажется, что она летит. Парит, потеряв опору и вес. Все вокруг смазано, все вокруг серое, но только потому, что наслаждение делает мир тусклым. Потому что она с головой окунулась в омут, наполненный туманящим эликсиром чистой страсти. Она захлебывается в нем, задыхается, но муки лишь обостряют ощущения, делают их жестче, поднимают выше самой высокой вершины.