Последний, как и весь план социальных реформ в целом, был списан с социального законодательства Германии. Вообще вся английская жизнь этого периода проходит в тени Германии. Сейчас мы, так сказать, достигли завершенности в этом подспудном влиянии, которое начало проявляться еще в XVII столетии. Военные союзы XVIII века сделали его основательнее. А в XIX веке оно пошло уже и по линии философии – если не сказать мифологии.

Немецкая метафизика столь истончила наше богословие, что многие теперь серьезно утверждают, будто главное в Святой пятнице – то, что название пятницы происходит от имени Фрея. Германская история попросту аннексировала английскую историю, после чего долгом практически каждого патриотичного англичанина стала гордость за то, что он немец. Ни гений Карлейля, ни культурологические проповеди Мэтью Арнольда, хоть они и были убедительны, не могли произвести подобного эффекта сами по себе, без внешнего влияния – причем влияния огромной силы.

Неизвестно, к чему бы мы пришли, если бы нашу внутреннюю политику не стала менять наша внешняя политика. А наша внешняя политика зависела от все более отвратительных действий пруссаков, отныне – князей всех германских племен, распространявших германское влияние повсеместно. У Дании они отняли две провинции и Францию ограбили на две провинции. Падение Парижа во всем мире воспринималось как падение столицы цивилизации, подобно разграбленному готами Риму.

Но многие влиятельные люди в Англии ничего не хотели видеть, кроме явного успеха наших сородичей и старых союзников при Ватерлоо. Аморальность методов, при помощи которых этот успех был достигнут, вроде жонглирования претензиями на Аугустенборг или подделки эмской депеши, либо успешно замалчивалась, либо была негласно поддержана. Так критика чистого разума вошла в нашу этику, подобно тому, как прежде вошла в теологию.

Наш взгляд на Европу оказался искажен и утратил пропорциональность из-за чрезмерной заботы о Константинополе и нашем пути в Индию, что привело Пальмерстона и последующих премьер-министров к поддержке Турции и формированию восприятия России исключительно как врага. Эта циничная тенденция сфокусировалась в странной фигуре Дизраэли, который занял протурецкие позиции при полном безразличии к христианским подданным Турции, что и было зафиксировано в Берлине в присутствии Бисмарка.

Дизраэли вполне сознавал противоречия и заблуждения англичан и довольно проницательно высказался о них. Чего стоит хотя бы его выступление в Манчестерской школе, где он заявил, имея в виду ее девиз: «“Мир и изобилие”, но мир в броне, и изобилие в окружении голодных». Однако то, что он говорил о мире и изобилии, выглядит пародией на его же слова, сказанные о мире с честью. Вернувшись с Берлинской конференции, он должен был сказать: «Я принес вам мир с честью, но мир с семенами самой страшной войны в истории, и честь быть простодушными жертвами старого задиры из Берлина».

Как уже упоминалось, в области социальных реформ именно Германия считалась лидером, нашедшим секрет преодоления зла индустриальной экономики. В случае со страхованием, который можно считать показательным, она сорвала аплодисменты, обязав рабочих откладывать часть своей зарплаты на случай болезни. Подобные меры предосторожности, как в Германии, так и в Англии, имели единственную цель: защитить бедных за их же собственный счет. Любое предубеждение против таких реформ воспринималось как пещерное невежество.

Невежество это уже находилось под атакой так называемого образования, работающего как отлаженное промышленное предприятие, созданное не только по примеру, но и в качестве коммерческого конкурентоспособного ответа Германии. Видно, сколь хорошо потрудились германское правительство и крупные германские работодатели над механизмом этого образования – здесь учтены самые мелкие и самые инквизиторские закорючки.