Во-первых, с точки зрения традиционных представлений о реформаторстве, главной особенностью билля о реформе было отсутствие самой реформы. Его обсуждение было связано с громадным приливом народного энтузиазма, но когда люди столкнулись с законодательно оформленным биллем, энтузиазм схлынул. Билль предоставил избирательные права среднему классу, но лишил прав определенные группы трудящихся классов. Это заметно сказалось на балансе консервативных сил и опасно-революционных элементов – правящий класс стал куда сильнее, чем был до того.

Тем не менее эта дата важна, но не потому, что она дает отсчет началу демократии в нашей стране, -нет, она важна потому, что служит точкой отсчета в применении лучшего из когда-либо придуманных методов уклонения от демократии. Именно с этого билля началась практика гомеопатического лечения общества от революции, столь часто с тех пор оказывавшегося успешным.

Уже в следующем поколении Дизраэли – блестящий еврейский авантюрист, ставший символом того, что английская аристократия более не является подлинно английской – дал право голоса и мастеровым. Разумеется, лишь частично. Это был партийный ход против его соперника, Гладстона, но в куда большей степени – реализация испытанного метода народного подавления: сперва значительно усилить гнет, затем немного его ослабить. Политики сказали трудящимся классам, что те уже достаточно сильны и потому могут голосовать. Вернее было бы сказать, что теперь трудящиеся классы достаточно слабы, и именно поэтому им позволено голосовать.

Дело в том, что старая парламентская олигархия покинула первую линию обороны, поскольку к этому времени уже была построена вторая линия. Она опиралась на сконцентрированные в частных руках колоссальные политические фонды, делавшие власть политиков безответственной. Эту линию обороны строили при помощи продажи титулов пэра и прочих властных атрибутов, ставших предметом торга, а затем дополнили хитроумной схемой масштабных и дорогих выборов. Если принять во внимание этот оборонительный рубеж, то право голоса превратилось в столь же ценную вещь, как билет на поезд в те места, где рельсы навсегда заблокированы.

Фасадом, внешней формой нового секретного правительства стало простое механическое приложение, называемое партийной системой. На самом деле партийная система состоит не из двух партий, как некоторые предполагают, а лишь из одной. Если бы две партии существовали в действительности, система бы не устояла.

Если парламентская реформа – это эволюция, как понимал ее билль о реформе, то увидеть последствия этой эволюции в социальной сфере не составит труда. Правду об этих последствиях не спрятать, она высится, как башня, она – маяк: первое, что сделал реформированный парламент – открыл суровые и бесчеловечные работные дома. И честные либералы, и честные тори тут же окрестили их мрачным прозвищем – Новая Бастилия. Это название можно встретить в нашей литературе – любопытные могут найти его в работах Карлейля и Худа. Разумеется, оно показательно как отклик негодующих современников, а не как точное соответствие первообразу. Несложно представить ораторов-правоведов парламентской школы прогресса, которые найдут между старой и новой Бастилиями множество различий и даже противоречий. Бастилия была центральным учреждением, а работных домов было много. Они изменяли местную жизнь, как бы внушая обществу умиротворение и радостное воодушевление. В Бастилию довольно часто отправлялись люди высокого звания и огромного богатства. Разумеется, деловая администрация работных домов никогда не допускала подобных ошибок. Даже над самыми произвольными применениями «писем с печатью» все же витало туманное, но основанное на традиции представление: человека сажают в тюрьму в наказание за содеянное. Однако позднейшие социальные учения совершили открытие: оказывается, человека, которого не за что наказывать, все равно можно посадить в работный дом.