Не обязательно быть эстетом, чтобы воспринимать оба эти предмета как нечто противоположное красивому или тому, что можно назвать «разумной стороной красоты». Формы человеческих конечностей могут быть красивыми, как и линии свободно ниспадающей ткани – но только не брюки, которые слишком просторны, чтобы уподобиться первым, и слишком тесны, чтобы повторить естественные складки второй. Даже не обладая тонким чувством гармонии, легко заметить, что среди сотен шляп различных фасонов и пропорций именно цилиндр вытянулся выше прочих и оттого сделался неустойчив. Но вот что забыто: две эти фантастические вещи, бросающиеся в глаза как бессознательные причуды, изначально были причудами вполне сознательными. Наши предки, надо отдать им должное, не рассматривали их как предметы повседневного обихода. Они считали их если не смешными, то претенциозными.

Цилиндр был вершиной эпатажа дендизма в эпоху регентства, а щеголи стали носить брюки, когда деловые люди еще предпочитали бриджи. Брюки вообще можно расценивать, как показатель влияния востока – еще поздние римляне считали их женственно восточными. Очевидно, восточное влияние присутствовало во многих пышных вещах того времени – от стихов Байрона до Брайтонского павильона. Интересно, что в срезе столетия, в целом довольно серьезного, эти нечаянные фантазии сохранились, как ископаемые окаменелости. На бал времен регентства несколько дураков явились в карнавальных костюмах – и мы до сих пор так в этих карнавальных костюмах и ходим. Но, сохранив одежду, мы утратили чувство карнавала.

Можно сказать, это типично для многих вещей, имевших распространение в викторианские времена. Самое важное – в эту эпоху ровным счетом ничего не произошло. Отчаянная суета вокруг мелких подвижек немного смягчила жесткость той генеральной линии в общественной жизни, которая не поменялась с начала французской революции. Мы говорим о французской революции как о чем-то, что кардинально изменило мир. Однако если посмотреть на Англию, то окажется, что Англию она ничуть не изменила. Студенты, изучающие нашу историю, находят в учебниках и исторических трудах примеры влияния французской революции на английские реалии, которых не было, и не находят примеров влияния, которые в действительности были. Если удалось выжить при потопе – это счастливая судьба, но наша аристократия при потопе умудрилась расцвести еще пышнее.

Те страны, которые французская революция привела к масштабным потрясениям, не испытывали более ничего сопоставимого вплоть до тех пор, пока не разразилась буря, сотрясающая мир сегодня. Революция отразилась во всех сообществах, везде говорят о прогрессе, везде заняты разметкой эпох по ее координатам. Французы, при всей их поверхностности, остались по духу республиканцами – какими они и были, когда первыми надели цилиндры. Англичане, при всей поверхностности их преобразований, остались по духу приверженцами олигархии – какими и были, когда первыми надели брюки. Лишь об одной державе можно сказать, что за прошедшее столетие она заметно выросла, пусть и в своей тяжеловесной, прозаической манере, эта держава – Пруссия. При этом Англия все больше и больше проникалась мыслью, что роста и укрепления Пруссии точно не стоит опасаться, поскольку северогерманцы были ей племянниками по крови и братьями по духу.

И все-таки первое, что нужно отметить как итог XIX века: Европа осталась неизменной по сравнению с Европой времен наполеоновских войн, а Англия осталась еще более неизменной по сравнению с остальной Европой. Признавая это, мы можем корректно оценить значимость тех осторожных внутренних перемен в нашей стране, которые можно было бы расценить как исторические сдвиги – незначительные осознанные и значимые неосознанные. Большая часть осознанных сдвигов проистекала из великого билля о реформах 1832 года, и их следует рассматривать в свете этих реформ.

Во-первых, с точки зрения традиционных представлений о реформаторстве, главной особенностью билля о реформе было отсутствие самой реформы.