Новый закон о бедных, конечно, не был оригинальным в том смысле, что он обозначил собой вершину принципа, на который в раннем законе елизаветинских времен о бедных (одном из целой череды антинародных актов, последовавших за Великим Грабежом) давались лишь намеки. Когда монастыри были уничтожены, а средневековая система опеки и общинной помощи разрушена, бродяги и попрошайки превратились в государственную проблему. Решение этой проблемы всегда имело тенденцию к воспроизводству института рабства – суть не менялась, даже если неуместный вопрос о жестокости этой институции преображался в утверждение о ее милосердии.

Очевидно, что отчаявшийся бесприютный человек нашел бы мистера Бамбла и попечительский совет менее жестокими, чем промозглая погода и голая земля, если бы ему позволяли спать на земле. Но ему (что, в действительности, кошмарная бессмыслица и несправедливость) не позволяли. Его наказывали за сон под кустом на том, строго определенном законом, основании, что он не мог позволить себе сон на кровати. Само собой, ему ничего не оставалось, как самому выбрать лучшее из возможного – отправиться в работный дом, точно так же как в языческие времена можно было самому продать себя в рабство.

Однако подобное решение оставалось рабским, даже если мистера Бамбла и попечительский совет нельзя было при этом назвать жестокими в обыденном смысле слова. И язычникам могло повезти, если они продавали себя в рабство доброму хозяину. Суть нового закона о бедных, тень которого до сих пор витает над нашим обществом, заключалась в том, что человек терял все свои гражданские права исключительно по причине своей нищеты.

Чувствуется налет иронии, если не сказать лицемерия, во всей этой истории – парламент, принявший вышеописанные реформы, одновременно отменил черное рабство путем выкупа рабов у рабовладельцев в британских колониях. Рабовладельцы получили за них достаточно высокую цену, что дает право считать их шантажистами. Но отрицание искренности чувств освободителей означало бы полное непонимание нашего национального характера. Эти чувства воодушевили Уилберфорса и породили мощную волну уэслианства, ставшего гуманистической антитезой кальвинизму, а вовсе не эксцессом прекраснодушной благотворительности.

В английском уме есть что-то романтическое: его манят дали. Перед нами прекрасный пример того, что упускают из вида люди, склонные к дальнозоркости. Конечно, кое-что они получают взамен – стихи, похожие на приключения, и приключения, похожие на поэзию. Это наш национальный стиль, и сам по себе он ни хорош и ни плох – все зависит от предпочтений. Можно написать возвышенный текст о скрытых за горизонтом далях, куда нас умчат крылья рассвета, но мы останемся верны себе даже там, в безбрежных просторах океана. А можно просто сказать, что у дурака глаза одновременно смотрят в разные концы света.

В общем, неосознанные исторические сдвиги XIX века, столь медленные, что оставляли впечатление неподвижности, все-таки вели нас в том направлении, где работный дом трактовался как форма благотворительности. Однако в эти времена нашлось все же одно национальное учреждение, призванное сражаться и преодолевать. Это учреждение оказалось вдвойне национальным благодаря тому, что не было официальным, как не было и политическим в привычном смысле слова. Речь о профсоюзах, которые и по вдохновению, и по созданию – изделия английского духа, поскольку в Европе, как правило, их знают под английским именем трейд-юнионов.

Профсоюзы стали английским выражением усилий европейцев в противостоянии главной тенденции капитализма, его стремлении достичь своей естественной вершины – индустриального рабства.