Хозяин наливает в чашку горячего чая и с куском сахара протягивает ее мне.
– Наса самоетьки цай кусай.
Мурашки бегут по спине, но приходится брать. Хозяйка протягивает скользкую, почти сырую лепешку реска.
Чтобы отвлечь внимание хозяев от злополучной чашки, я стараюсь затеять разговор. Но дело идёт плохо, так как вся компания успела уже заняться мясом. Они наперебой тащат из плошек серые куски оленины. Чавканье и сочный хруст хрящиков слышатся со всех сторон.
Едят молча, сосредоточенно, изредка перебрасываясь фразами. Едят жадно и помногу.
Отдуваются, икают и снова едят.
Хозяин выловил из плошки кусок пожирнее, любезно протягивает его мне.
– Нада амдигам.
Я отговариваюсь тем, что хочу сначала напиться чаю. Хозяин кладет кусок передо мной.
Наевшись, самоеды откидываются от миски и, обсосав пальцы, вытирают руки о малицы или о пимы.
Тщательно, до блеска обскобленные, обсосанные и вылизанные кости, оставленные гостями, хозяйка собирает и опускает в тот же котел. Это будет суп назавтра.
У гостей из-за пазухи появляются кисеты, трубки – харнико и папиросы.
Наиболее удобный момент для беседы.
– Расскажи, хозяин, как дела, как живешь?
– Чево рассказать. Как дела? Плоха дела. Я не умею рассказать, вон Тэко могу рассказать, – кивнул он в сторону маленького старичка.
Горбатый, с непомерно большой головой, покрытой редкими прядями седых волос, сидит Тэко у костра, принимая мало участия в общей беседе. Лицо Тэко худое и длинное. С широких скул свисает изрезанная глубокими складками морщинистая коричневая кожа. Над скулами из глубоких впадин поблескивают маленькие, хитрые глазки.
– Ну, Тэко, ты расскажи мне что-нибудь.
Он пожевал губами, поросшими редкой серой щетиной, и нехотя прошамкал:
– Што сказывать? Ничего ты, парень, понимать не станешь, что я сказывать могу. Наса шись самоетька, а ты русак. Как можешь понимать!
– А ты все-таки расскажи. Ну, хоть бы про то, как вы на Колгуев пришли, как пастухами стали, как живете между собой.
– Эх, плоха рассказывать… Ну, ладно, ты слушай, я сказывать стану.
Старик закрыл глаза и задумался. Все самоеды притихли. Хрипло зашелестел его голос в тишине.
– Много годов назад я в тундре на большой земле живал. Много оленей у меня не бывало. Но жил помалу. Промысел делал. Убой делал. Емдал со стадом на ягель, как нада.
Женка в чуму была молодая. Сынов два было. И ладно бы. Да пришел плохой год… Да, говорю, крепко дурной год пришел. Никогда раньше такого гололёда зимой не бывало. Все копыта олени себе разбили, а ягеля из-под снега добыть не могут. Исхудали, ослабли олени. В два раза меньше сделалось стадо мое.
Ну, думал, ничего, поправлюсь. Пойдет приплод, летом откормятся олени, все хорошо будет.
Нет, не принесло мне добра и лето. Плохие были корма. А овода прежде столько и не видывали. Бились олени, страдали от свища, похудали, а поправиться и сил набрать негде. Тундру точно кто огнем выжег, нечего есть.
И пропало все стадо. В один год остался я без оленей. Не стало мяса. Не стало постелей для чума. Не стало даже из чего малицу сшить. Снова зима пришла, а у меня в чуме женка и сыны голодные. К промыслу емдать не на чем. Осталось три упряжки, только-только под чум ханбуй запречь. А зачем запречь, куда емдать? Какой промысел, когда не на что пороху и свинца купить? Капканы чинить нечем. Не стало у меня и промысла.
А купец какой человек? Есть промысел, и купец тебе первый друг – пороху дает, хлеба дает, водки дает сколько хочешь. А нет промысла – и водки нет, и пороху нет, хлеба сынам куска не дает. Стал я совсем пропадать.
А в ту пору в нашем роду один богатый хозяин повелся. Ему и гололёд нипочем. |