Подхватил я шама в охапку, хотя лучше бы с хряком на ферме обнялся, клянусь Факелом! Другой рукой Иголку подхватил, она легенькая совсем, шептала что-то, — и бегом к лесенке, подальше от реактора.

Оглянулся, чуть не упал, о бак рваный спотыкнулся. Поле то черное догоняло, но не шибко торопилось. А вдоль стены, по кругу, подползало еще одно, ешкин медь, тоже не шибко симпатичное, ага. Но чо-то там внутрях светилось. Я сперва не понял, ну его к лешему, до лесенки добежал, в пепле колею пробил, Иголку вверх толкнул…

Взад оглянулся. Дык нельзя было оглядываться, ротный сколько раз учил, еще когда мальцами на охоту со старшими ездили. Нельзя на Поле глядеть, если хотя бы намек есть, что соблазнять начнет, сука такая. Я оглянулся — и братика увидал. Братика маленького, давно его Спаситель прибрал, давно у пресветлого в боевой дружине служит. Сколько же мне стукнуло, когда хоронили, когда маманя на гроб кидалась? Двенадцать, что ли?

Братик смеялся, ага, ручки теплые тянул, он всегда так смешно обнимался, я уж и позабыл, а тут резко вспомнилось, будто с головы мешок сняли. Смеялся смешно, зубки еще не все выросли, в рубахе красивой, Любаха ту рубаху вышивала, я тоже позабыл, а теперь вспомнил. Братик меня звал, светло вокруг него было, и сам светленький, кудрявый такой…

— Славушка, Слава! — Иголка с размаху лупила меня по щекам, а я, дурень, слезы глотаю и с места никак не сойду.

Тут и шам, видать, стал маленько в себя приходить, у меня резко боль ушла, в плече отпустило. Чич сверху с лесенки ко мне нагнулся, я отпрянуть не успел, да как мне в глазья мешками своими выстрелит, веками нижними, то есть! В мозгу разом все прояснилось.

В другой раз я бы ему нос в щеки вбил, а тут — только спасибо сказал. Никакого братца младшего, ясное дело, никаких сладких сердцу картин, вокруг лишь гарь да сволочные Поля смерти копошатся. Ох, рванул я вверх через пять ступенек, Иголку к себе прижал, она носом хлюпает, сама грязная, черная, волосья обмаслились, вроде гнилой травы обвисли, только зубы блестят. Но мне она в любой грязи еще больше нравилась, просто ужас как нравилась, ага. Отшельник отстал, пыхтит, храпит, наверху на мешок с харчами боком повалился, ребра того и глади кожу прорвут.

Иголка показала рыжему узелок, сама развязать не могла, пальцы не слушались. Голова — молодец, мигом тряпку разрезал, каждому из бутылька по паре глотков хватило. И минуты не прошло, как у меня сердце ровно застучало, ага, даже медленней обычного, что ли. Собрались мы вокруг Чича, а чо делать-то, только ждать. Отшельник весь потом покрылся, стонал, плечами ворочал, зубами скрипел. Потом жрать попросил, ешкин медь, так мы ему сдуру мяса, хлеба, рыбину с луком сунули. Позабыли, что отшельнику нормальная еда не шибко по нраву, стали мешок его заплечный искать, насилу нашли. Я уж напугался, что опять вниз придется лезть, храни меня Спаситель. В мешке у шама бутыли нашлись, смолой залитые. Ну чо, отвернулись мы, отошли, пока он лакал, сил набирался. А когда взад повернулись, Иголка меня как ухватит, точно маленькая. Ясное дело, всякий бы тут обалдел. Рука у Чича почти выросла, только кость просвечивала, кожа тоненькая тянулась, ногтей на пальцах еще не было.

— Что, красавчики… поняли теперь, как вас Хасан дурил? — Чич тихо засмеялся, попытался сесть, но опять свалился на мой мешок. — Я ученика сгубил… а сколько еще удалых ребят на могильниках сгинули… эх, ладненько. Вам повезло желчи набрать, а Голове вдвое повезло, что после трупной заразы выжил… Спасибо, красавица… сейчас очухаюсь, сведу вас к Насосной станции.

— Ой, тебе тоже повезло, отшельник, — сказала Иголка. — Поле шибко голодное было. Еще немного, и на нас бы кинулось, вот так.

— Выходит, никто нео травить не собирался? — спросил я.