|
- Цепи вы надели на него? - спросил каштелян Топор из Тенчина. - Нет, он поклялся рыцарской честью, что явится на суд. - И не является! - поднимая голову, насмешливо воскликнул Куно. Но тут за спиной крестоносца раздался молодой печальный голос: - Не приведи бог, чтобы я смерти предпочел позор. Это я сделал, Збышко из Богданца. При этих словах рыцари кинулись к несчастному Збышку, но король остановил их грозным манием руки; он поднялся, сверкая глазами, и, задыхаясь от гнева, закричал голосом, подобным грохоту телеги, катящейся по камням: - Обезглавить его! Обезглавить! Пусть крестоносец отошлет его голову магистру в Мальборк! Затем он крикнул стоявшему поблизости молодому литовскому князю, сыну смоленского наместника: - Держи его, Ямонт! Потрясенный королевским гневом Ямонт положил трепещущие руки на плечи Збышка, но тот, обратив к нему побледневшее лицо, сказал: - Я не убегу... Седобородый каштелян краковский, Топор из Тенчина, поднял тут руку в знак того, что хочет говорить, и, когда все стихли, сказал: - Всемилостивейший король! Пусть комтур убедится, что за покушение на особу посла не ты во гневе караешь смертью, но наш закон. Иначе он вправе будет подумать, что нет у нас в королевстве закона христианского. Я сам буду судить виновного! Последние слова он произнес, повысив голос, и, видимо не допуская даже мысли, что этот голос может не быть услышан, кивнул Ямонту: - Запереть его в башню. А вы, пан из Тачева, будете свидетелем. - Я расскажу, в чем провинился сей отрок; никто из нас, зрелых мужей, не совершил бы такого поступка, - ответил Повала, мрачно глядя на Лихтенштейна. - Верно! - тотчас подхватили другие. - Разве это рыцарь? Мальчик! Зачем же из-за него нас всех покрыли позором? Наступило минутное молчание, все устремили на крестоносца враждебные взгляды. Тем временем Ямонт вывел Збышка из зала, чтобы передать его в руки лучников, стоявших во дворе замка. Жалость к узнику пробудилась в молодом его сердце, она была тем сильнее, что князь от рождения ненавидел немцев. Но как литвин он привык слепо повиноваться воле великого князя, да и сам был испуган королевским гневом, поэтому по дороге он стал нашептывать молодому рыцарю: - Знаешь, что я тебе скажу: ты удавись! Лучше всего сразу удавись. Король разгневался, и тебе все равно отрубят голову. Почему бы тебе его не потешить? Удавись, друг мой! У нас такой обычай. Збышко, в полубеспамятстве от страха и стыда, сперва, казалось, не понял речей князя, но, постигнув наконец их смысл, даже приостановился в изумлении. - Что это ты болтаешь? - Удавись! Зачем это нужно, чтобы тебя судили? Короля потешишь! - повторил Ямонт. - Сам удавись! - воскликнул молодой рыцарь. - Как будто и крещеный ты, а шкура у тебя осталась языческая, ты даже не понимаешь, что грех христианину душу свою губить. Но князь пожал плечами: - Да ведь это не по доброй воле. Все равно тебе отрубят голову. У Збышка мелькнула мысль, что за такие речи следовало бы вызвать боярского сынка на поединок, пешего или конного, на мечах или на секирах, но он подавил это желание, вспомнив, что времени для этого у него уж не будет. |
