|
Нас теперь встречают на берегу словно героев, стыдно людям в глаза смотреть... Стемман собрал своих офицеров: - Подождем судить Николая Карловича! Кажется, Рейценштейн был прав, вернув отряд с моря. Дело в том, что уже на третьи сутки похода мы оказались полностью небоеспособны... Да! Я уж молчу о поломках в машинах старого "Рюрика", вы лучше посмотрите, в каком состоянии наша артиллерия... Волна, заливая крейсера, заполнила стволы их орудий, отчего внутри каналов образовались мощные ледяные пробки. Комендоры теперь не могли вытащить обратно снаряды, не могли и выстрелить их в небо, чтобы разрядить пушки: - Выстрели, как же... Не только от нас полетят клочья мяса, так и все пушки на сто кусков разнесет! Шлангами с раскаленным паром обогрели стволы, лишь тогда из них выпали на палубу прозрачные ледяные бревна со следами пушечных нарезов. Потом задумались: случись встреча с кораблями Того или Камимуры, и ни одна из пушек бригады не смогла бы на огонь противника ответить своим огнем. - А кто виноват? Я, что ли? - рассуждали повсюду, явно удрученные этой дурацкой историей. - Из боевых кораблей начальство понаделало "плавучих казарм", где учили, как надо честь отдавать офицерам... Все пятаки считали, мудрена мать! В море-то зимой не выпускали, на угле экономили. Конечно, отколь же нам иметь опыт плавания в сильные морозы?.. Примерно такой же разговор состоялся у Панафидина с офицерами "Рюрика", которые залучили "богатырского" мичмана в ресторан Морского собрания. Это был врач Николай Петрович Солуха, это был мичман Александр Тон, выходец из семьи славного архитектора. Тон возмущался: - Зато у нас мыла никогда не жалели! По сорок раз одно место красили. Сегодня подсохнет, завтра соскоблим и заново красим... Впрочем, первый блин всегда комом, не правда ли? Панафидину был симпатичен рюриковский доктор. - Вы давненько у нас не были, - сказал ему Солуха. - Все некогда... с девиацией крутимся. - Ах, эта девиация, - вздохнул Тон. - Беда с нею прямо. Уж сколько трагедий знавал флот от этих магнитов... Панафидин навестил кают-компанию "Рюрика" не в самую добрую минуту ее истории, и виною тому снова оказался тишайший до войны мичман Щепотьев, который развивал прежнюю тему: - Лично мне японцы не сделали ничего дурного, чтобы я убивал и топил их. Думаю, японцы тоже не могут испытывать ко мне ненависти, чтобы убивать меня... Разве не так? Панафидин глянул на своего кузена: отточенные линзы пенсне Плазовского сверкнули, как бритвенные лезвия. - Перестаньте, Щепотьев! Природа войны со времен глубокой древности такова, что человек убивает человека, не испытывая к нему личной ненависти. А когда на родину нападают враги, тут мудрить не стрит: иди и сражайся... Basta! Хлодовский помалкивал, и, казалось, своим преднамеренным молчанием он побуждает спорщиков высказаться до конца. - Почему, - не уступал Щепотьев, - я должен жертвовать собой, своим здоровьем и своим будущим единственно лишь потому, что в Петербурге не сумели договориться о мире? Если не желаете понимать меня, так почитайте, что пишет о войнах Лев Толстой. Вы можете переспорить меня, мичмана Щепотьева, но вам не переспорить великого мыслителя земли русской! Доктор Солуха не выдержал. Он поднял руку: - Толстой велик как писатель, но как мыслитель... извините! Бога ищет? Так на Руси все ищут бога и найти не могут. |
