|
Выбор языков был обширен: китайский, японский, корейский, монгольский, наречья маньчжурские - и обязательное знание английского. Учили крепко: помимо языков давали политэкономию, историю религий Азии, этнографию, новейшую историю стран Дальнего Востока. Понятно, почему аудитории института заполнили офицеры, армейские и флотские. Если бородатые штабс-капитаны, уже обремененные семьями и невзгодами жизни в захудалых гарнизонах, мечтали о льготах, положенных им, как студентам, тешили себя надеждами на прибавку к скудному жалованью, то молодежь стремилась в институт по иным причинам. Подпоручикам и мичманам требовалось заполнить опасный вакуум, который невольно возникал в свободное от службы время... Они рассуждали примерно так: - Не мотать же юность по шантанам! А тут, глядишь, годы пролетят, язык знаешь, диплом в кармане. Как говорят бабки в народе, наука на вороту не виснет. В жизни все пригодится... К числу таких юнцов, мысливших здраво, принадлежал и мичман Панафидин. В кабинете директора он ожидал сегодня хорошего нагоняя, и профессор Недошивин, правда, щадить его не стал. К сожалению, как выяснилось из неприятного разговора, он оказался давним партнером каперанга Стеммана по игре в бридж и потому хорошо разбирался в обстановке на крейсерах. - Не советую, господин мичман, ссылаться на занятость службою. Вы ведь еще не стали вахтенным начальником "Богатыря", вы - по юности лет - пока числитесь лишь вахтенным офицером. И мне известно, где вы бываете по субботам... ("Где я бываю по субботам... Неужели известно?") - Да, - продолжал Недошивин, - мне ваша история с виолончелью знакома... от Александра Федоровича Стеммана. Если бы вы меньше пиликали в доме Парчевского, у вас больше бы оставалось времени для серьезных занятий в институте. ("Боже, и Парчевские... все знают", - думал мичман.) Недошивин встал из-за стола, педантично передвинув от края китайского божка здоровья и житейского благополучия. - К февральской репетиции вы сдадите все экзамены, чтобы впредь я не ставил вас, офицера, в неловкое положение... "Репетициями" назывались годовые экзамены; их было три - осенняя, февральская и мартовская. Внизу у института мичмана поджидал рюриковский священник - якут Алексей: - Ну как? Дым с копотью? Или обошлось? - Договорились на февраль. Как-нибудь выкручусь. Конечников предложил взять коляску до пристани, чтобы к четырем часам поспеть на катер с крейсеров. Но Панафидин сказал, что до "Богатыря" доберется вечерним катером: - У меня еще дело, отец Алексей, в штабе бригады... Даниилу Плазовскому, ему одному, можете по секрету сказать, что я уже подал рапорт о списании меня с "Богатыря". - О списании... куда же, мичман? - На ваш "Рюрик"... *** Сначала Панафидин повидал в канцелярии штаба своего однокашника по Морскому корпусу - тоже мичмана Игоря Житецкого, занятого активным подшиванием входящих-исходящих. Каждый человек на Руси - кузнец своего счастья, и каждый кузнец выковывает свое счастье как умеет. Житецкий еще гардемарином облюбовал свою карьеру в голубых снах - службою на берегу, подальше от кораблей и поближе к начальству, без качки и блевотины по углам, без кошмарных аварий и ночных передряг на мостиках. - Ну что? - спросил он Панафидина, точным жестом проставляя синий штемпель на казенную бумагу: "Секретно". Мичман завел речь о своем рапорте... - Знаю, - перебил его Житецкий. |
