И она, действительно, не считала себя виноватой перед Антоном за то, что уехала на конеферму, его «не предупредив». Она искренне полагала, что предупредила его, сообщила, где находится, просила не беспокоиться. И она его предупредила. Так, как смогла. Так, как получилось. И до момента, когда, войдя в квартиру в девять вечера, увидела его искаженное яростью, едва сдерживаемое от злости, раздражения и… беспокойства?.. лицо она верила себе. Но очень быстро поняла, что просчиталась. Оказывается, подобного предупреждения Вересову было мало. Ему нужно было больше — гораздо больше, чем она хотела или могла ему предоставить.

Он не кричал на нее сначала, но от его голоса, столь зловеще тихого, магнетического, опасного веяло лютым холодом. Ее передернуло, а сердце, всегда спокойное, монотонно стучащее в его присутствии, вдруг бешено забилось в груди, и липкая дрожь испуга прошлась вдоль позвоночника. У нее отнялся язык. Она была бы и рада что-то сказать, но была так ошарашена и изумлена его реакцией, собственной реакцией своего существа на его грозный вид, что бросала лишь короткие фразы, ее оправдывающие.

А он закричал. И от его крика ее передернуло еще раз. Он никогда не кричал на нее так. Она кожей ощущала его… гнев и раздражение, яростный вихрь злобы, а также обиду и боль. Она видела в его горящих глазах и их. Беспокойство, смешанное с болью, и радость от ее появления, смешанное с желанием убить.

Она еще пыталась защищаться, хотела спасти себя от кары его праведного гнева и выплеснутой на нее волны безудержной ярости, но… не могла. Но в момент, когда увидела загоревшуюся в его глазах боль, мелькнувшее в них на краткий миг отчаяние, тревогу и беспокойство, поняла, что он ощущает. И осознала: она поступила не совсем правильно. В произошедшем, действительно, есть доля ее вины. И даже в том, что Вересов сорвался на ней и выскочил из квартиры, как ошпаренный, тоже была часть ее вины. Но и желание оправдаться, заявить себе, да и ему тоже, что она поступала по совести, не желая кому-то насолить, било из нее ключом.

И эта двойственность ощущений почти разрывала ее. Виновата или права? Ошибка или закономерность? Оправдываться, защищаясь, или бороться за свою правду?

Его слова, будто выплеснутое на нее ведро холодной воды, мгновенно остудили ее разгоряченный мозг. Он назвал ее эгоисткой. И она, в последней попытке оправдать свой поступок, едва слышно выговорила те единственные слова, о которых не жалела. И в ответ услышала то, что услышать ожидала, но к чему готова не оказалась. Она его достала. И Даша понимала, чем именно. Каким-то шестым чувством осознавала это.

И он ушел. Просто развернулся, схватил с полки ключи от машины и ушел, хлопнув дверью.

А Даша, тяжело дыша и чувствуя себя отчаянно скверно, поплелась в комнату. Позвонила Пашке, потом Лесе, сообщив, что добралась до дома. И тут же почувствовала укол совести. Друзьям она позвонила, предупредив, где она и что с ней всё в порядке, а законному опекуну оставила лишь записку. Подавив в себе чувство вины, девушка, пытаясь бодро объяснить почувствовавшей неладное Лесе, что всё в порядке, улыбнулась. Хотя на самом деле всё в порядке не было.

И это раздражало ее. Неужели Вересов увидел в ее поступке желание ему насолить, отомстить, позлить? Но у нее и в мыслях подобного не было! Если она и думала о нем, то ее мысли вовсе не были связаны с местью. Она не была мстительной, по крайней мере, осознанно мстительной. Если ее нежелание общаться с Антоном и быть с ним предельно вежливой, но хладнокровной, называть местью с ее стороны, то лишь как действо неосознанное и шедшее изнутри ее существа безвольно и против ее стремления.

Но даже в этом случае, разве можно считать ее виноватой? Она честно предупредила Антона, куда направляется, что будет делать, и просила не волноваться. И за это ее пытаются выставить преступницей? Да, Антон был прав, он за нее отвечает, но при любом раскладе она была бы не права.